Рождественская алла – Алла Киреева: умерла вдова Роберта Рождественского

О несгибаемом характере Киреевой можно судить по одному красноречивому эпизоду. На 70-летний юбилей поэта Андрея Вознесенского пожаловал экс-управляющий делами президента РФ (и Ельцина, и Путина) Павел Бородин. Пока кремлевский чиновник поднимался на сцену, Киреева, сидевшая в первом ряду, громко крикнула: «Вор должен сидеть в тюрьме!»

«Последнее, что помню, – безумные глаза Зои Богуславской (жена Вознесенского. – «ГОРДОН»). – признавалась Киреева. – Вырвалось… Пал Палыч (Бородин. – «ГОРДОН»), конечно, обаятельный с виду мужик… Но елки-палки! Ты же поэт! Да Робка бы повесился, если бы я ему сказала: «Давай пригласим Пал Палыча…» Лучше уж сухарь есть вместо белого хлеба, чем таскать таких людей на порог!»

– Алла Борисовна, вы понимаете, чего добивается Путин?

– Ни новый СССР, ни Российская империя ему не нужны. Цель Путина – построить шубохранилища для себя и своего ближайшего окружения. Это бизнес-задачи и ничего более.

– А Владимир Владимирович уверяет, что «самая главная трагедия – это отчуждение украинского и русского народов», чему якобы немало поспособствовал Запад.

– Путин своими руками устроил все самые главные трагедии России последних 15 лет. Подчеркиваю: трагедии устроены им и только им!

– Судя по соцопросам, российский народ так не считает, иначе откуда у президента РФ рейтинг 84%?

– Сегодня Путин почти всем внутри России нравится, а завтра, когда государство начнет залезать в кошельки обывателя, чтобы обеспечить Крым и поддержать боевиков на Донбассе, – сильно разонравится. Скоро кремлевские обещания о создании «Новороссии» большую часть российских обывателей разочаруют, даже разозлят.

– И на Красной площади появится Майдан?

– На свой Майдан у России силенок не хватит, вместо этого начнутся грабежи и кровавые разбои.

Молодежь в России росла с включенным телевизором, которому абсолютно верила и верит

– Почему именно Украина вызывает у российского обывателя такую агрессию и ненависть?

– Большинство россиян зомбировано телевизионной пропагандой. Народ разучился думать и работать, да и не хочется ему. Потому сосед, который взял судьбу в собственные руки, вызывает неприятие и раздражение.

– Странно, что пропаганде поддалось и молодое поколение, не знающее СССР, но прекрасно понимающее, что такое Запад.

– Молодежь в России росла с включенным телевизором, которому абсолютно верила и верит. Сейчас они запутались в интернет-сети, читают всякую глупость вместо книг. В России очень жесткая пропаганда, которая меняет сознание, для меня это абсолютно реальный факт.

Наше поколение болеть начинает, когда посмотрит телевизор и очередной раз увидит, как нам наврали. Хочется вмешаться, но мы уже ничего не можем изменить. Поэтому, наверное, давно пора на это плюнуть.

Я дни напролет в телевизоре сидела, следила за Оранжевой революцией! Вся «оранжевая» была! Знаете, думала: «Вот, хоть у них будет, наконец, приятная, цивилизованная, европейская страна, раз уж у нас ничего не получается». Если в России и начнется что-то обнадеживающее, то очень не скоро. Все проржавело, все продано, предано, растоптано… Везде какие-то временщики, которые забыли, что такое Россия. Ни чести, ни достоинства…

2006 год, интервью Аллы Киреевой еженедельнику «Бульвар Гордона»

– Как вы спасаетесь от кремлевской пропаганды?

– Читаю русскую классику, не смотрю телевизор, где одни и те же лица с пеной у рта и с безумными глазами несут чушь. Достало. На меня пропагандой действовать невозможно.

– Почему так много представителей творческой интеллигенции России – писатели, артисты, музыканты – не только не выступают против политики Путина, но активно ее поддерживают?

– Потому что у них рабская, лакейская душа.

– Вы обратили внимание, что среди деятелей России, подписавших письмо в поддержку Путина, нет ни одного поэта?

– Поэты – довольно тонкий материал. Как хорошо, что в Украине заметили: подписи настоящих поэтов под письмом нет. И это прекрасно. Понимаю, почему в украинском обществе назрело презрение к россиянам. Это ужасно. На восстановление прежних отношений уйдут десятилетия сложнейшей работы.

Украине желаю поскорее стать настоящим твердым кулаком и попробовать не ненавидеть Россию

– Вы лично ощущаете действие санкций?

– Я настолько дряхлая, что редко хожу по магазинам, потому западные санкции меня не коснулись. А ответные санкции России выглядят инфантильно. Это ужасная детсадовская привычка: «Ах, вы так? Тогда мы вам так!» Когда российский обыватель говорит: «Хорошо, что западные товары запретили, теперь отечественный производитель поднимется», – он не понимает, сколько времени и технологий нужно, чтобы вырастить, например, свою пшеницу. Но куда деваться, такой в России народ…

– Чем закончится российско-украинская война?

– Невозможно прогнозировать. Кремлевская власть непредсказуема, совершенно неясно, чего ей захочется завтра. Думаю, в конце концов Украина станет свободной европейской страной, а Россия по-прежнему будет вставать с колен.

– Что бы вы пожелали нашим народам?

– Украине желаю поскорее стать настоящим твердым кулаком и попробовать не ненавидеть Россию. Поверьте, не все россияне виноваты в том, что сейчас происходит. Россиянам желаю только одного: открыть глаза, включить мозги и понять наконец, кто и почему их дурит.

gordonua.com

ему бы цветочек сорвать…» / Бульвар

Эпоха

Ровно 20 лет назад, 19 августа, перестало биться сердце поэта, оказавшегося куда современнее и актуальнее эпохи, в которой он жил

Блестящий поэт Роберт Рождественский и литературный критик Алла Киреева прожили вместе почти 41 год. Незадолго до смерти Роберт Иванович, который тяжело болел и уже практически не передвигался, отправил жене послание: «Милая, родная Аленушка! Впервые за 40 лет посылаю тебе письмо со второго этажа нашей дачи на первый этаж — значит, настало такое время. Я долго думал, чего бы тебе к этому (до сих пор не верю!) общему юбилею подарить, а потом стоящий на полке трехтомник увидел и даже от радости и благодарности к тебе засмеялся. Целое утро делал закладки к стихам, которые (аж с 51-го года!), так или иначе, имеют к тебе отношение… Ты — соавтор практически всего, что я написал».

О том, как страдает и немеет поэт в отсутствие Музы, наслышаны мы немало, а каково ей — не громогласной, ироничной и преданной, — когда она остается одна? Прошло 20 лет с того дня, когда Алла Киреева овдовела — за эти годы она, автор трех книжек, авторитетный критик, чьи оценки всегда были бескомпромис­сны, а вкус безукоризнен, не написала ни строчки, а когда чувства и мысли переполняли, выплескивала их в живописи, которой увлеклась неожиданно для себя и окружающих, — даже в 70 лет «молодым художником» стала.

Сегодня писательский поселок Переделкино, где похоронен ее муж, Алла Борисовна покидает редко — там ведь в любой момент можно прийти к нему на могилу, положить цветы к каменной глыбе с высеченными его именем и фамилией. Роберт Рождественский и сам был в советской литературе такой мощной глыбой — поэт-шестидесятник, ярчайший представитель «эстрадного поколения» (того, при котором публика на концертах попсу освистывала, требуя стихов). Кстати, теперь уже только его жена помнит, как родилась идея знаменитых поэтических вечеров, навсегда определивших облик «оттепельного» времени: это случилось у них в шестиметровой полуподвальной комнате на улице Воровского, где собрались Твардовский, Смеляков и Светлов…

Роб, как его называли домашние, для роли трибуна, казалось, был создан — баскетбольного роста, с негритянскими вывернутыми губами, которые придают особую полетность звуку, с гривой волос… Когда он читал перед притихшими «Лужниками» или в Политехническом музее стихи, заикание его уходило напрочь, а самым первым критиком всегда была Алла. Не знаю, нашептывала ли она ему темы, подсказывала ли решения, но, говорят, — и я этому верю! — в любой толпе поэт искал глазами ее, свою Музу.

Жизнь, которая вознесла Рождественского на самый верх (секретарь Союза писателей СССР, лауреат Государственной премии), старательно рифмовала строчки из его биографии. В День Победы 13-летний воспитанник военно-музыкального училища Робка буквально взлетел над Красной площадью — их полковой оркестр, игравший там марши, качали вместе с медными трубами, и точно так же его вместе с другими виновниками поэтического бума — Евтушенко, Вознесенским, Ахмадулиной и Окуджавой — готовы были носить на руках в 60-х. Сборники стихов — а их у Рождественского около 70-ти — выходили тогда 100-тысячными тиражами и разлетались мгновенно: тем больнее был разворот в общественном сознании, спад интереса к поэзии.

Скончался он в 62 года, нынешнего интеллектуального оскудения не увидев, но под конец жизни с горькой иронией написал о себе: «С юности зачитанный до дыр, он потом ушел в разряд «и др…». Впрочем, в самоедство впадать Роберту Ивановичу не стоило, потому что даже нынешняя молодежь, для которой его стихи — что-то из доисторического советского прошлого, может легко продолжить строки песен, в которых «то, что было не со мной, помнят» и «не думают о секундах свысока», «сладку ягоду рвут вместе» и уговаривают: «Позвони мне, позвони»… У Рождественского, как посчитал кто-то дотошный, всего 600 песен, и большинство из них поют до сих пор, а это, согласитесь, похоже уже на билет в бессмертие.

Ну а еще он добился реабилитации Осипа Мандельштама, пробил открытие Дома-музея Марины Цветаевой в Москве и издание первой в СССР книги стихов Владимира Высоцкого «Нерв» — другому и этого вполне хватило бы, чтобы в истории русской словесности навеки остаться, а его Аленушка была во всех начинаниях главным советчиком поэта и опорой…

Когда в 1990-м врачи поставили Роберту Ивановичу страшный диагноз, он старался не раскисать — не хотел расстраивать ее и дочерей. Бодрился, даже в шутку писал: «В мозгу у меня находится опухоль размером с куриное яйцо (интересно, кто ж это вывел курицу, несущую такие яйца?!.)», а Алла Борисовна ради него полгода бюрократические барьеры пробивала, до самого Горбачева дошла, но получила-таки у властей разрешение на обмен валюты и визу, чтобы прооперировать мужа в Париже. Эта самоотверженная женщина совершила невозможное — продлила поэту жизнь на четыре года: до последнего дня он писал стихи, в которых прощался со всем, что так любил, а самые проникновенные строки посвятил еще раньше ей:

Пусть с тобой все время будет
свет моей любви,
зов моей любви,
боль моей любви!
Что бы ни случилось,
ты, пожалуйста, живи.
Счастливо живи всегда.

В Институте Склифософского, куда Рождественского привезли 19 августа 1994 года, сердце поэта останавливалось семь раз. В восьмой врачам завести его не удалось, но мне кажется, если бы Муза была в тот момент рядом, любимого на краю небытия она удержала бы…

«БЫЛО ВСЯКОЕ — И ТРУДНОСТИ, И ОБИДЫ, И ГУЛЯНКИ КАКИЕ-ТО, ИНОГДА ЭКСТРЕМАЛЬНЫЕ, НО ВСЕ ЭТО ПО СРАВНЕНИЮ С ТОЙ ЛЮБОВЬЮ, КОТОРАЯ В НАШЕМ ДОМЕ ЖИЛА, ЗНАЧЕНИЯ НЕ ИМЕЛО»

— Алла Борисовна, я счастлив сегодня быть в вашем легендарном переделкинском доме гостем, рад возможности пообщаться c… Вот замялся сейчас и думаю:

С матерью. Вера Павловна Федорова до войны работала директором сельской школы и училась в мединституте, с отцом Роберта Станиславом Никодимовичем Петкевичем развелась, когда сыну было пять лет. Ушла на фронт, в 1945-м вышла замуж за однополчанина Ивана Рождественского

с женой или вдовой?

— С женой…

— …с женой выдающегося советского поэта Роберта Ивановича Рождественского. Мне, я считаю, повезло вдвойне, потому что рядом со мной выдающийся поэт, прозаик и публицист Виталий Алексеевич Коротич, и вообще, обстановка, по-моему, к хорошей задушевной беседе располагает. Сегодня, с высоты прожитых лет, как вы считаете: каким он, Роберт Иванович, был?

— Виталий не даст соврать: он был замечательным! Добрым, честным, красивым — очень настоящим, но я это поняла потом. Людям, которые моего мужа знали, по-прежнему его не хватает, и даже те, кто Роберта не любил, его уважали.

— Сколько лет вместе вы прожили?

— 41.

— Они, как один день, пролетели?

— Ну, было всякое — и трудности, и обиды, и гулянки какие-то, иногда экстремальные, но все это по сравнению с той любовью, которая в нашем доме жила, никакого значения не имело.

Не знаю, говорит ли вам о чем-то имя Володи Соколова? Это очень хороший недооцененный поэт — он учителем и Роберта, и Жени Евтушенко был, — так вот, однажды мы куда-то уехали, а по возвращении узнали, что Володина жена болгарка Хенриэтта (друзья ее звали Бубой), выбросилась по этому делу (прикладывает руку к горлу) с восьмого этажа — и насмерть разбилась. (Хенриэтта покончила с собой из-за Ярослава Смелякова — тот, отправив Соколова в командировку в Братск, пришел в его квартиру и ее соблазнил. Буба влюбилась без памяти, а когда этот роман всей литературной Москве стал известен, призналась ни о чем не подозревавшему мужу в измене и явилась к Смелякову домой, но тот оскорбил ее и выгнал прямо с порога. — Д. Г.).

Я после этого сказала: «Роберт, в писательском доме мы не будем жить никогда». В то время в коммуналке в подвале мы обитали и о новоселье мечтали — очень хотелось уже свою квартиру иметь, а тут как раз ордера раздавали — вот мы и попросили отдельно нас поселить. Более того, писательских, как нынче говорят, тусовок всегда избегали, поэтому, когда какую-то историю слышу и рассказчик перечислять начинает: мол, там Евтушенко был, Вознесенский, Ахмадулина, — сразу думаю: «Та-а-ак, а Роба там не был? Нет!». Он домой шел — меня это грело тогда и очень радует сейчас.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Я, Алла, не скажу, 87-й или 88-й год это был — в общем, на обложке «Огонька» мы фотографию поставили: Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Роберт, Женя Евтушенко, Булат…

— Я ее помню, конечно, но Беллы там не было.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Была…

— Могу тебе журнал принести.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Ладно, договорились… Собрать этих ребят, чтобы снять, оказалось практически невозможно — я несколько раз фотокоров посылал безуспешно, то есть была группа, искусственно критиками сколоченная, что впечатление всеобщего братства создавало, а на самом деле ничего даже похожего не было, и вот, в продолжение того, что ты говорила, их Роберт собрал — если бы не он, сфотографировать всю мишпуху для обложки не удалось бы. При всем при том, понимаешь, за каждым из нас его реноме остается, так вот, у Роберта безупречная репутация была — его знали как человека, который не продаст, не предаст и ничего плохого не совершит. В Союзе писателей это редкос­тью являлось, и Роберту должное надо отдать: все, за что ни брался, он делал, совершенно не кичась…

— Наверное, это все правда… Я вот недавно безумно обрадовалась, когда Роберт упомянут не был, — обычно это как-то неприятно. По телеканалу «Дождь» вдруг престарелого Филиппа Денисовича Бобкова показали — это кагэбэшник, который одиозную «Память» создал…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — …начальник Пятого, так называемого идиологического, управления КГБ СССР…

— Да, причем диссидентов он не ловил, а за ними приглядывал, выдворить помогал, и когда Бобков о своей дружбе с Женей и с Андреем рассказал, я подумала: как хорошо, что Роба приятельские отношения с ним завязать не успел.

«МУЖЬЯ БЕЛЛУ АХМАДУЛИНУ РАЗВРАЩАЛИ — НИКТО ЕЙ, ПРОСТИТЕ, ПО ПОПЕ НЕ ДАЛ…»

— Как с Робертом Ивановичем вы познакомились, помните?

— Мы вместе в Литинституте учились, но вот момента знакомства не помню и даже не в состоянии приблизительно сказать, когда это случилось.

— Вашей однокашницей и Лина Костенко была — талант в ней уже тогда проявился?

— Несомненно.

— Она на русском стихи в ту пору писала?

— Сейчас уже и не вспомню — по-моему, на двух языках, но ручаться не буду. Единственное, что твердо помню: Лина диктанты на русском прекрасно писала, за что ей почет был и уважение. Всего несколько человек у нас грамотностью отличались, в том числе и она, а стихи у нее необыкновенно хороши были.

— Что же вы сами писали: стихи, прозу?

— Ой, нет — критику (смеется).

— Кого критиковали?

— А кого попало. Кто мимо шел…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Алла Борисовна, между прочим, Валеру Леонтьева практически открыла — первую статью в «Юности» о нем написала…

— Откуда ты знаешь?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Да донесли. Филипп Денисович сказал… (Смеется).

— Это правда, что в студенческие годы за вами Евгений Александрович Евтушенко ухаживал?

— Абсолютная, но он эту правду очень не любит. Зачем нам его расстраивать? — тем более что общаться со мной Женя вообще перестал.

— У него серьезные намерения тогда были?

— Нет, упаси Бог! Нет.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Серьезных намерений у него никогда ни по какому поводу не было (смеется).

— Я бы с ним… (Пауза). Его мама Зинаида Ермолаевна очень этого хотела, она всегда ему говорила: «Вот если бы ты на Алле женился, давно бы лауреатом Ленинской премии стал». Она меня очень любила, а Женя — нет: ему бы цветочек сорвать, но…

— …не получилось?

— Не вышло.

— За что Роберта Ивановича вы полюбили?

— Ну как «за что»? За то, что он Роберт.

— Это какое-то мгновенное озарение было или вы долго к нему присматривались?

— Наверное, мгновенное… Ну, были там всякие ухажеры, но я поняла, что мне именно с ним интересно и приятно.

— Надежный он был?

— Очень. Надежный, искренний, без подлянок.

— Институтские поэты наверняка стихи друг другу читали — кто тогда самый яркий на курсе у вас был?

— Я на поэтические семинары к Михаилу Аркадьевичу Светлову ходила, стиховедение у нас Александр Александрович Коваленков вел — тоже очень интересный поэт, а среди студентов никого яркого не было, все немножко в такую серую массу сливались. Разве что Евгений Александрович расцветками галстуков выделялся — у него действительно были потрясающей красоты галстуки, которые кончались между ног и в сторону пола уходили, причем пола и в том, и в другом смысле.

Ну, не знаю… Очень Белла как-то волновала, возбуждала, но тоже вот, подводя итоги… Не как Сомерсет Моэм, написавший под таким названием книгу, а сама по себе — я понять попыталась, что она мне сказала, и пришла к выводу, что Ахмадулина самая красивая поэтесса (ну, насчет Сапфо судить не берусь) всех времен и народов, но за этой эффектной внешностью большого поэта я не увидела.

— Не увидели?

— Нет, и мне это было малоприятно. Виталий, ты со мной не согласен?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Понимаешь, в чем дело… Белла очень манерная, а я этого не перевариваю — да никто из нашего круга этого не любил, и Роберт тоже. Она хороший стилист, интересный, своеобразный, но вот эта ее жеманность, вычурность все затмевала…

— Тоже мастер: форма потрясающая — вот как роскошный орех какой-то, а внутри…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Недавно на глаза книга попалась, которую она мне надписала: «Виталику в ознаменование высоты наших общений и ясности встреч» — это настолько выспренно, вот так все (пытается дотянуться правой рукой до левого уха)… Я вообще манерности не принимаю… Помню, Гриша Бакланов одну поэтессу такую слушал, а потом спрашивает меня: «Тебе не хочется взять лопату для расчистки снега и хлопнуть ее по жопе?». Ты же знаешь, по каким причинам она все больше менялась, другой становилась и потом уплыла, да? Череда странных замужеств — и пошло-поехало, брак с Юрием Нагибиным, который, в общем, ее добил…

— Ну да, все эти люди ее развращали — никто ей, простите, по попе не дал.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Вот в дневниках Нагибина…

— …отвратительный душевный стриптиз…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — …я прочел: «Хорошо что разбил ей (Белле. — В. К.) лицо, хорошо, что разбил голову бутылкой Л., по крайней мере, во мне нет раздавленности». Все это, так сказать, как форма отношений прямым текстом…

— Он такой оказался завистливый, Юрий Маркович, но талантливый…

— Очень талантливый…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Ну, Юрий Маркович прекрасным прозаиком был…

— Он долгое время евреем себя считал, потому что эту национальность имел человек, который его усыновил. (К нему болезненную любовь Нагибин испытывал, которая годами тюрем, лагерей, мучительных свиданий и расставаний только усиливалась, и в то же время из-за антисемитизма, с которым столкнулся, страдал, мать в наплевательском интернационализме упрекал. — Д. Г.). После смерти матери документы нашлись, из которых следовало, что настоящий его отец русский, и Юрий Маркович очень об этом сожалел — даже сказал: «Я не так и хорош»…

«Я ВСЮ ДОРОГУ РОБЕРТА РЕВНОВАЛА. НЕ К СЛАВЕ — К ДЕВКАМ, КОТОРЫЕ СО ВСЕХ СТОРОН НА НЕГО ВЕШАЛИСЬ»

— Как вы друг друга с Робертом Ивановичем называли?

— Я его Робой, а он меня — Аленушкой.

— Куда же молодой муж, приехавший в Москву из Карелии, вас после свадьбы привел?

— Мы в шестиметровой комнате в полуподвале во дворе Союза писателей жили.

— Ну, с милым и в шалаше рай, и в подвале — на вашей любви прелести советского быта не отражались?

— Нет, нам это совершенно не мешало. У нас только диван и письменный стол, загроможденные книгами, стояли — повернуться совершенно негде было, но мы чувствовали себя счастливыми.

— Многие мужчины с тещами не ладят, а у Роберта Ивановича с вашей мамой большая взаимная любовь была — на чем она основывалась?

— Мама необычайно легкий характер имела, излучала счастье и самым простым вещам радоваться умела: тому, что солнце светит, что дождик прошел. Ее обожали все, кто в нашем доме бывал.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Лидия Яков­левна — потрясающий человек, собственно, она хозяйкой в доме у Роберта и Аллы была. Кто бы ни приходил, всегда кастрюлю, из которой гостя накормить, находила, всю эту компанию, как магнитом, держала…

— Даже не в том дело… Она Робку просто как сына приняла (когда мы ссорились, всегда его сторону принимала). Его мама другого характера была — строгая, суровая. Она медик, войну прошла — кстати, очень не любила евреев…

— И правильно! — а за что их любить?

— (Смеется). Ну, действительно. На отношениях наших это как-то сказывалось, но постепенно лавировать я научилась.

— В фильме «Москва слезам не верит» — помните, когда гости Кати и Людмилы за столом сидят? — один из них говорит: «Дальше всех, я думаю, Роберт пойдет, Рождественский. Не слышали? Есть в нем какая-то сила, дух бунтарский…». Конец 50-х — начало 60-х: удивительное время, когда поэзия пробила вдруг стены, выплеснулась на стадионы — многотысячные трибуны, затаив дыхание, слушали стихи и декламировали их потом наизусть. Поэтов той яркой плеяды — Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ахмадулину, Окуджаву — знали все, они героями были, на них огромная слава свалилась: как вы это переживали?

— Всю дорогу Роберта ревновала.

— К славе?

— Нет — к девкам, которые со всех сторон на него вешались и во все стороны тянули. Мне все казалось: сейчас какая-то худенькая — а я всегда полная была! — из-за угла выйдет и уведет.

— А она все где-то задерживалась…

— Ну почему? — может, и выходила, но он проходил мимо: значит, тоже считал, что не его это… Вот у Роберта стихи есть: «Мне кажется: я взял чужой билет…». Он не мог к этой славе привыкнуть, по улице ходил — просто сказать стыдно! — вот так (прикрывает лицо рукой), чтобы не узнавали, стеснялся. Ну такой скромный был — даже до отвращения.

— Звездной болезни, я так понимаю, и близко там не было?

— Никогда! Когда должны были корреспонденты прийти, он, как школьник перед экзаменом, волновался, дочек подгонял: «Девочки, давайте скорее — через четыре минуты придут». Девчонки, конечно, над ним издевались…

— Вы точнее, мне кажется, нежели кто-либо другой, можете золотую пятерку поэтов-шестидесятников охарактеризовать, и я с Евгения Александровича Евтушенко начать предлагаю — что вы о нем думаете?

— Думаю, что человек он великий, убеждена в этом, потому что таким КПД, как у него, мало кто обладает, и хотя много мусора он писал, но и прекрасных стихов не меньше. Может, с точки зрения формы и мастерства это не высший пилотаж, но по замыслу, по этому вот наполнению (на голову показывает) тот же «Бабий Яр» и «Танки идут по Праге» — это смело, для всех времен актуально, и за свою позицию, я считаю, имеет он право на памятник (если мусор отсеять, который, когда так много работаешь, неизбежен). Еще о его великом начинании по линии антологии я бы сказала — это вообще неподъемный труд, титанический…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Я много американскую, английскую поэзию переводил, так вот, если у нас антология в ЦК, в Академии наук утверждалась, то на Западе они сплошь и рядом авторские: антология американской поэзии Томасом Элиотом составленная, или Робертом Фростом, или еще кем-то, и вот я Жене, уже будучи главным редактором «Огонька», предложил: «Слушай, составь антологию русской и советской поэзии». — «Та ну! — отмахнулся он. — Мне некогда». Тогда я к нему Феликса Медведева, нашего сотрудника, послал — он ездил, Жене тексты возил. Начали с футуристов, символистов, и пошло, пошло, а потом, во время первого же творческого вечера, Евтушенко рассказывал, как КГБ нас преследовал: мол, Виталий и я прятались, потому что вот-вот… На самом-то деле, когда мы Мережковского и Гиппиус напечатали, никаких гонений, цензур — ничего не было, но ему все это, как большую игру, хотелось обставить — постепенно в нее он втянулся и потрясающую антологию составил. Если бы ничего, кроме этого, он не сделал, как говорится, уже был бы подвиг…

— Безусловно, и я уважаю его безмерно.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Я, во всяком случае, ни одной литературы бывшего Советского Союза не знаю, где кто-нибудь на такое решился бы…

— Слов нет, Женя молодец — думаю, кроме стихов, это одна из главных его заслуг…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Антология уже главным смыслом его стала, то есть, начав, как всегда, с кокетства и отлынивания: ах, нет-нет! — он вдруг себя в этом нашел: азартный человек!

«ПОКА ЖЕНЯ С АНДРЕЕМ СПОРИЛИ, КТО ИЗ НИХ ПЕРВЫЙ, А КТО ВТОРОЙ, ВЫСОЦКИЙ ИХ ОПЕРЕДИЛ»

— Несколько лет назад Андрей Вознесенский скончался, который лобового участия в политике избегал, но в историю публичной полемикой с Хрущевым вошел, а что вы о нем думаете?

— Он очень милый, воспитанный был и большой мастер — стихи у него всегда с иголочки, до невозможности отшлифованы… У Андрея таких наспех сделанных вещей, как у Жени, нет, у него все это более чисто и точно, он холодноват, но это, опять же, зеркало натуры.

— Булата Окуджаву зачастую тоже к этой плеяде относят —  натяжки тут нет?

— Он не из них, и хотя тоже любимый, но абсолютно отдельный.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Он от всех отдельный…

— Холодный человек, но теплый поэт.

— Холодный?

— По-моему, да, хотя…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Андрей в смысле поэзии очень холодный был…

Алла и Роберт, 60-е годы. «Были всякие ухажеры, но я поняла, что мне именно с ним интересно и приятно»

— Про Булата толстая книга скоро выходит, и я туда большую статью о нем написала, где рассказываю, как после смерти Роберта он мне позванивал: иногда без дела, иногда по делу. Спрашивал, не нужно ли чего, но Окуджава очень закрытый был — мне казалось, что холодноватый и немножко обиженный.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Он старше ре­бят — фронтовик, однако и в своем фронтовом поколении коллег не так сильно всеми подряд любим был, и в поколении, условно говоря, шестидесятников тоже вроде по духу своим был, но немножечко выбивался. Он аудиторию любил: мы с ним и ездили много, и выступали, и все равно был одинок — и с женщинами, и вообще с окружающими…

— Мы тоже много с ним ездили, даже в Австралии были, причем в одном номере жили.

— Как?

— Вот так: нам один номер с Булатом дали — две комнаты, общая ванна…

— Вы хоть Роберту Ивановичу об этом не рассказывали?

— Он при этом присутствовал.

— А, тогда дело другое…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Булат сексуальным агрессором совершенно не был…

— Это правда, тем более история с Ольгой, его второй женой, на моих глазах зарождалась…

— Когда перестройка началась и стало уже кое-что можно, первый сборник Владимира Высоцкого под названием «Нерв» вышел, и «пробил» издание этой книги именно Роберт Рождественский…

— Кстати, название я придумала — Робка сомнениями мучился, варианты перебирал…

— Он же и редактором этого сборника был?

— Нет, Роберт его составлял. Жаловался: «Не могу ничего делать — без музыки не идет! Хожу и пою». Я ему: «Ходи и пой», но когда он стихи отобрал, дело застопорилось: «Название не могу придумать». Я книжку взяла, и сразу в глаза слово бросилось: «Давай — «Нерв». Он кивнул: «Годится».

— Высоцкий, на ваш взгляд, большим был поэтом?

— Сложный вопрос… Недавно, по-моему, Владимир Меньшов меня про­цитировал — я когда-то сказала: «Пока Женя с Андреем спорили, кто из них первый, а кто второй, Высоцкий их опередил». Он этому народу сегодня нужен, а мне, например, Галич ближе. (К Коротичу). А вот тебе?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Понимаешь, Высоцкий все-таки актер, и иногда наигранность, экзальтированность его пения ему помогала…

— …а когда стихи ты читаешь…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Если же стихи его с чисто поэтической точки зрения разбирать — это всегда ниже уровнем, чем то, что получается, когда он их поет…

— Согласна…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Видишь ли, если Булат все-таки поэтом был, то Володя… Помнишь, в Париж все вместе мы ездили? Окуджава на гитаре играть не умел — два аккорда он знал! — и делать это совершенно не собирался, а Высоцкий по углам зала нас расставлял и слушать заставлял: «А здесь? А здесь? Где мне встать?» — акустику проверял. Он к этому как профессиональный актер относился — при том, что оба пели, это совершенно разные люди были. Булат еще и прозу писал, серьезным писателем был, а Володя — нет, он был вне литературы, в обществе профессиональных литераторов всегда стеснялся и немножко ежился.

— Ну, они плохо к нему относились.

— Почему?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Это естественно…

— Они ни поэтом его не считали, ни композитором — вообще никем.

— Ревность к успеху была?

— Наверное, потому что из каждой форточки его пели.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Я думаю, и зависть, и ревность — все вместе…

— Ну, зависть и ревность — это две стороны одной медали.

— «Пока Женя с Андреем спорили, кто из них первый…», а кто из этого поколения поэтов, на ваш взгляд, первым был?

— Однозначно ответить нельзя — для кого-то Булат, для кого-то Высоцкий, для кого-то, может, даже Роберт…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — …а для кого-то Эдуард Асадов… Это конно-спортивная терминология: лучший рысак области, лучший иноходец района — в поэзии она неуместна…

— Да, это уже спорт получается — я вот у Быкова огромную статью про Асадова прочитала и вспомнила… Когда в 2003 году премию имени Роберта учредили, мне первый и последний раз позвонили: «Хотим дать Асадову». — «Вы знаете, — я возразила, — Роберт его как поэта так не любил — нельзя ли кому-нибудь другому?».

Потом так стыдно мне стало — дума­ла: Боже, слепой поэт, какую же гнусность я сделала… До сих пор не решила, права была или нет.

«СВЕТЛОВ «СКЕЛЕТУШКА» МЕНЯ НАЗЫВАЛ… У НЕГО БЫЛ РАК ПОЗВОНОЧНИКА, И ОН СКАЗАЛ: «ВИДИШЬ, У МЕНЯ УЖЕ НЕ СТАН, А ПОЛУСТАНОК»

— Какие же отношения между первыми поэтами были, они: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина, Окуджава, Высоцкий — общаться друг с другом любили, встречались охотно или наоборот?

— Ахмадулина выпала сразу — ее Борис (Мес­се­рер, четвертый и последний муж поэтессы. — Д. Г.) почему-то Роберта и меня невзлюбил. Женька обожал иногда в нашей жизни возникнуть, к себе звал, к нам приходил, младшую дочь нашу любил (думаю, до сих пор любит — ну так, не по-мужски)… Андрей у нас дома бывал, только когда поэтические вечера проходили, а где его дача, я до сих пор даже не знаю. Ну, в ЦДЛ (Центральном доме литераторов. — Д. Г.) встречались, но отношений не было: это я такую линию проводила — так лучше.

— Когда вопрос встал о том, кто главным редактором журнала «Огонек» станет (перестройка уже ход набирала), эту должность, я знаю, Роберту Ивановичу предложили. Почему он отказался? Почему вместо себя именно Виталия Коротича Политбюро посоветовал?

— Виталия Алексеевича, нашего лучшего друга, Роберт хорошо знал и любил — не сомневался, что тот все как надо сделает, а отказался, потому что здоровье уже подводило.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Роберт был очень добрым, хорошим, искренним человеком, но не редактором. Понимаете, редактура — это работа жесткая, она какого-то умения лавировать требует, коллектив «строить», «нет» говорить, поэтому я был по-своему очень ему признателен и в то же время растерян: спасибо, дескать, — ну и удружил!

Дмитрий ГОРДОН: — Каким, интересно, в те легендарные уже 60-70-е годы литературный процесс был? Писатели друг к другу тянулись, собратьям по перу собственные стихи читали, вместе куда-нибудь отдыхать ездили? Писательские островки своеобразные были?

— Начнем с того, что у нас Дома творчества были: и в Переделкино, и в Дубулты, и в Ялте, и там куча писателей жила: они по интересам общались. Некоторые, правда, гордо задрав голову, мимо проходили.

— Например, кто?

— Ну, всех не упомнишь, а некоторые, напротив, за пуговицу хватали и читать стихи начинали.

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Об одной из писательских философий у Венедикта Ерофеева замечательная есть фраза: «Мне с этим человеком не о чем пить»…

— Прекрасно сказано!

— Пили, кстати, поэты крепко?

— По-всякому — люди-то разные…

— Пьяниц среди них тем не менее было много?

— Хоть отбавляй. Жили мы, как я уже говорила, в подвале — это возле ЦДЛ, в соседнем дворе, было, — и когда людям денег не хватало или они недопивали, шли к нам в подвал, в дверь в любое время дня и ночи звонили, а в коммуналке этой, между прочим, 10 семей обитало. Однажды Витя Гончаров забрел — ты, Виталий, наверное, его не знал — это такой русский поэт, художник, скульптор: мама ему открыла, а он прямо в дверной проем плашмя так и рухнул (смеется). Был вот Ярослав Смеляков…

— …прекрасный поэт…

— …да, но закладывал Ярослав Васильевич — не остановить, был Наровчатов, тоже поэт ничего себе…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — …был Твардовский запойный …

— Ну, в ЦДЛ он не пил, а еще Миша Луконин был. Я однажды из нашего полуподвала вышла, вижу — в машине, в «Победе», за рулем маленькая такая обезьянка сидит. Заглянула — это Миша заснул: очаровательный был человек и очень одаренный, но…

— Светлова вы тоже застали?

— А как же — он «скелетушка» меня звал.

— Остроумный был человек?

— Потрясающий! Мы с Робкой к нему в больницу пришли — по-моему, это 63-й или 64-й был год… У него рак, если не ошибаюсь, позвоночника, был, и он улыбнулся: «Видишь, у меня уже не стан, а полустанок». Я ему «мерзавчика» принесла  — он так обрадовался… Понимала: Мише уже не поможешь…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — У писателей все, как у людей, было: одни, выпивши, необычайно интересными становились, другие, напротив, просто тупели. Тот же Смеляков, я хорошо помню, отделом поэзии в журнале «Дружба народов» заведовал…

— …там я у него и работала долгое время…

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Однажды зашел я к нему, Ярослав Васильевич начал мне говорить, какой я замечательный, гениальный, как он подборку моих стихов готовит. Потом в ЦДЛ я обедать отправился, а когда примерно через час снова к Смелякову подошел, он уже пьяный был вдрабадан и на меня с ходу набросился: «Сволочь! Наверное, всю русскую поэзию ненавидишь? Наверное, и меня ненавидишь тоже?» — то есть это уже был совершенно другой человек, так что очень по-разному водка на всех действует…

— Ярослав таким матерщинником был… Как-то пришел в редакцию Саша Межиров: сидит такой скромный, милый, воспитанный — ну, чудесный, и тут Ярослав входит, берет у меня гранки и… Могу я крепкие слова употребить?

— Вы — да…

— Берет, значит, гранки и говорит: «В жопу!». Саша Межиров оторопел: «Ярослав Васильевич… при такой женщине… как вы можете?». — «А ты пошел…» — дальше я уже продолжать не буду (смеется) — и Смелякову было просто физически плохо.

— Он же сидел, да?

— И не один раз, кстати. Когда из отсидок вернулся, — а жена его вышла тем временем замуж за жокея и правильно сделала! — трем дамам судьбу с ним связать предложил. Согласилась только Таня Стрешнева, переводчица, — ты, Виталий, знаешь ее, наверное?

Виталий КО­РО­ТИЧ: — Конечно…

— Ой, это был цирк — в общем, очень много поэты и писатели тогда пили.

Киев — Москва — Киев

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter

bulvar.com.ua

Жанна Рождественская обрушилась с критикой на Аллу Пугачеву

Жанна Рождественская // Фото: кадр из передачи «Привет, Андрей!»/ Россия 1

Субботний эфир программы «Привет, Андрей!» был посвящен кинохитам прошлых лет. Вспоминали все те песни, которые звучали в любимых советских фильмах и стали настоящими народными шлягерами.

В студии собрались известные артисты и певцы, чьи голоса, как правило, звучали за кадром. Больше других в кино пела Жанна Рождественская. Именно ее вокал звучит в картине «Карнавал» в песне «Позвони мне, позвони!». Она пела в таких фильмах, как «Красная шапочка», «Ах, водевиль, водевиль», «Служебный роман», «31 июня».

Поговаривали, что за Муравьеву должна была петь Алла Пугачева. Эти слухи вспомнили во время эфира. «А правда, что Алла Борисовна хотела петь «Позвони мне, позвони»?» – спросил Андрей Малахов. На это заслуженная артистка Жанна Рождественская отмахнулась.

«Уж не знаю, что Пугачева хотела петь. Но она потом пела мои песни. И я могу сказать, что перепела она их хуже. Я считаю, что я их спела гораздо лучше!» – сказала певица.

Михаил Боярский // Фото: кадр из передачи «Привет, Андрей!»/ Россия 1

Вот и Ирина Муравьева, как вспоминает Рождественская, осталась довольна тем, как звучал ее голос в фильме «Карнавал». Однажды мы встретились, и она мне сказала: «Жанночка, ты спела лучше, чем я сыграла», – рассказала Рождественская.

Впрочем, как оказалось, не все артисты всегда добродушно относились к чужим голосам. Михаил Боярский, который всегда пел сам, однажды исполнил композицию и «за того парня». А именно за Константина Райкина в фильме «Труффальдино из Бергамо». Из-за узнаваемости голоса Боярского Райкин отказывался лишь открывать рот. 

«Райкин хотел либо сам, либо другого актера. Но потом, «снизошел» и согласился» – вспоминает теперь с улыбкой Михаил Сергеевич.

Кадр из фильма «Труффальдино из Бергамо» // Фото: Кинопоиск

Однако, как оказалось, большинство народных и заслуженных артистов советского кино, все-таки очень благосклонно относились к тому, что за них в кадре работали профессиональные певцы. Редкий гость телевидения, народный артист СССР Леонид Куравлев тоже поет, например, в фильме «Иван Васильевич меняет профессию» знаменитую «Счастье вдруг» не своим голосом. Вместо него мелодию исполнил Валерий Золотухин. 

«Я и не покушался на исполнение этой песни. Я тогда был очень скромным, не как сейчас. А пою я только в ванной, принимая душ», – сказал 81-летний Леонид Куравлев.

кадр из фильма «Иван Васильевич меняет профессию» // Фото: кинопоиск

Андрей Малахов вспомнил, что в фильме Глеба Панфилова «Начало» Куравлев за столом напевает без слов итальянскую песню Магомаева сам, так сказать, без дублера. Куравлев объяснил, что песня появилась в фильме случайно. Он как-то пришел на площадку, на которой неожиданно было очень тихо. И тогда он, чтобы разрядить обстановку, напел громко «ла-ла-ла».

В программе участвовали и другие знаменитые закадровые «голоса» советского кино. Например, певица Нина Бродская, озвучившая Буратино в знаменитом фильме Леонида Нечаева. Она специально прилетела из Америки для съемок у Андрея Малахова. Кстати, ее имени в титрах картины так и не было. И хотя певица считает это «безобразием», но все равно благодарна судьбе за песни и возможность их исполнять для кинолент.

Леонид Куравлев // Фото: кадр из передачи «Привет, Андрей!»/ Россия 1

www.starhit.ru

«Робка вполне нормально к власти относился, очень долго ей верил, потом долго сомневался… Прозрение его, мне кажется, и убило» / Бульвар

Эпоха

Часть II

(Продолжение. Начало в № 33 )

«КОГДА В ПАРТИЮ РОБЕРТ СОБРАЛСЯ, Я ЧУТЬ С НИМ НЕ РАЗВЕЛАСЬ»

— Мы сейчас у вас на даче находимся — в историческом, можно уже сказать, доме, а кто из великих, из выдающихся людей за этим столом сидел?

— Ой, многие… Аркадий Райкин с женой, Ростислав Плятт, Никита Богословский, Арно Бабаджанян, Оскар Фельцман, Муслим Магомаев, Иосиф Кобзон…

Виталий КОРОТИЧ: — …Марк Фрадкин…

— …Коротичи вот бывали (смеется), старички очень милые приходили.

— Партия и правительство неустанно о писателях и поэтах заботились: ордена, медали и премии давали, материальные блага щедро подбрасывали, за границу иногда отправляли, — но вы всю жизнь лютой ненавистью и партию, и правительство ненавидели — почему?

— Вопрос абсолютно детский: а за что мне их любить, когда они такое творили, когда постоянно врали, когда буквально насквозь фальшью были пропитаны? Оснований не вижу…

Робка вполне нормально к власти относился, очень долго ей верил, потом долго сомневался — до него истинное положение вещей постепенно доходило, но в конце концов он все понял — прозрение его, мне кажется, и убило.

(Пауза). Вот последние его стихи (подает книгу), там диагноз уже поставлен.

— Вы действительно возражали против того, чтобы в партию он вступил?

— (Возмущенно). Да я чуть с ним не развелась! (Хотя к тому времени 30 лет мы уже были женаты).

— Вы и вправду сказали ему: «Или партия, или я»?

— Я не понимала, чего ему не хватает: секретарь Союза писателей СССР, лауреат Государственной премии и премии Ленинского комсомола… «Мне неприятно, — ответил он, — когда на собрании говорят: «Беспартийные, выйдите!», а потом что-то за закрытой дверью обсуждать начинают, не хочу бегать и спрашивать: «Что там было?» — хочу знать!», а мне казалось, что это блажь. «Ну не услышишь ты, что на партийном собрании обсуждают, — невелика потеря! Что тебе там делать?». В общем, помириться пришлось — не знаю, жалел он о своем решении или нет…

— Я немало о так называемой белой книге слышал, которую Виталий Алексеевич сейчас рассматривает (ее по цвету суперобложки так окрестили — на самом

деле «Последние стихи Роберта Рождественского» она называется). О стихах, которые в конце жизни Роберт Иванович написал, мне Иосиф Кобзон рассказывал, — их каким-то прозрением можно назвать?

— Безусловно…

— Какой-то толчок был или просто много нового он узнал?

— Думаю, Роберт дозрел. Он Родину очень любил и все эту атрибутику: флаг, герб, — но не понимал, что за этим стоит, ему невдомек было, что какие-то злые люди этим пользуются.

Виталий КОРОТИЧ: — Вы знаете, я прочитаю сейчас эти стихи не потому, что они посвящены мне, а потому, что в них одно из кредо Роберта. (Читает):

Хочу,
чтоб в пожизненной теореме
доказано было
    судьбой и строкою:
я жил в эту пору.
Жил в это время.
В это.
А не в какое другое.
Всходили
    знамена его и знаменья.
Пылали
    проклятья его и скрижали…
Наверно,
мы все-таки
    что-то сумели.
Наверно,
мы все-таки
    что-то сказали…
Проходит по ельнику
    зыбь ветровая…
А память,
людей оставляя в покое,
рубцуясь
    и вроде бы заживая, —
болит к непогоде,
болит к непогоде.

Собственно, это ощущение, что, как бы там ни было, мы честно своими дорогами шли и все-таки что-то сумели, — в самом конце жизни у него было. Очень больные и очень мощные стихи Роберт писал, и именно это — осознание, что все-таки что-то мы сделали, позволяло думать, что стыдиться нам нечего…

Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский и Евгений Евтушенко, 80-е годы. «Как бы там ни было, мы честно своими дорогами шли и все-таки что-то сумели…»

«БОРОТЬСЯ ЗА НЕГО НЕ ПРИХОДИЛОСЬ НИ РАЗУ — КАК-ТО БОГ МИЛОВАЛ, ХОТЯ ВСЕ ВРЕМЯ ЭТОГО ЖДАЛА»

— В перестройку Роберт Иванович поверил?

— В первое время — да: ему все время во что-то поверить хотелось, ну а потом… Когда наш дорогой зять Дима (мы с Виталием Алексеевичем, у которого в «Огоньке» он работал, его очень любим) в Новосибирск поехал и чой-то там про 70 процентов написал…

Виталий КОРОТИЧ: — Ой, Алла, давай я расскажу. Это очень смешно было: я журналистский ход придумал — корреспондента журнала «U.S. News & World Report» и нашего Дмитрия Бирюкова, то есть твоего с Робертом зятя, по Транссибирской магистрали отправить — они в одном СВ ехали и писали… Это 87-й год, как раз 70 лет Октябрьской революции стукнуло, и вот в Новосибирске гордый секретарь обкома сказал им, что «у нас 70 процентов населения перестройку поддерживает».

Номер к октябрьским праздникам вышел, а 7 ноября в Большом театре Михаил Сергеевич Горбачев доклад делал, в котором заверил, что весь советский народ как один перестройку поддерживает, после чего мне член Политбюро Александр Николаевич Яковлев позвонил. «Ночью, — сообщил, — телефонный звонок Горбачева меня поднял — он сказал, что в Новосибирске переворот назревает, и обком борьбу там возглавил, потому что в докладе говорится, что 100 процентов советских людей за перестройку, а в «Огоньке» написано — только 70» (хотя на самом деле, конечно, еще меньше было).

«Значит, так, — распорядился Яковлев, — Бирюкова уволить, из партии изгнать — все!», но, естественно, зятя Аллы Борисовны с волчьим билетом выгнать я не мог, поэтому мы Дмитрия глубоко в недрах отдела публицистики законспирировали, и Александр Николаевич, надо отдать ему должное, больше не звонил… Это как один бывший зек мне рассказывал: «Вот нам в лагере командовали: «По­стро­ить­ся!», а мы ноль внимания, они опять: «Построиться!» — у нас реакция та же. Они в третий раз, грозно: «По­строи­лись! Пошли!» — после чего отворачивались и, не оглядываясь, шагали вперед, тогда как никто из нас с места не двигался…». Так и тут было, но самое интересное состоит в том, что в перестройку Горбачев гораздо больше, чем все остальные, верил…

— Алла Борисовна, на стихи Роберта Ивановича множество любимых советским народом прекрасных песен — одна лучше другой — написано, а у вас любимая среди них есть?

— Да, «Ноктюрн».

— «Между мною и тобою гул небытия»… Эти стихи вам посвящены?

— Ой, не знаю — он же не говорил: «Вот я для тебя написал». Можно считать, что да — теперь…

— Ее и Муслим Магомаев, и Иосиф Кобзон пели…

— …и еще много других разных мужчин…

— Зачастую эти песни при вас, на ваших глазах рождались?

— На моих глазах они в магнитофоне вертелись, поэтому долгое время их ненавидела — скажем, мелодии песен для «Семнадцати мгновений» могли и 100 раз звучать, и 200. Он слушал, на ухо наматывал, а я зверела, из дому уходила.

— Многие советские знаковые поэты-песенники, которые до сегодняшних дней дожили, с ностальгией вспоминают, какими богатыми были людьми и какие многотысячные ежемесячные отчисления ВААП (Всесоюзно­го агентства по авторским правам. — Д. Г.) — получали, но столько, сколько имел Роберт Рождественский, уверяли они, не имел никто…

— Нет, это неправда — это Илья Рахмиэлевич Резник говорит, который завидует всем и вся. Теперь, конечно, какие-то вшивые авторские платят — раньше были побольше, но не заоблачные, не такие, что с ума сойти.

— Тогда все, в общем-то, деньги на сберкнижку откладывали, но в 91-м году вкладам пришел конец — у вас сбережения тоже сгорели?

— У нас нет, потому что операции и всякие дела медицинские начались. Наших накоплений так называемых на лечение Роберта не хватало, поэтому разные помогали люди.

— Женщинам Роберт Иванович нравился? Какая-то мужская притягательность в нем была?

— Ну кто бы мне об этом сказал? Я не в курсе.

— Тем не менее бороться за него вам приходилось?

— Ни разу — вот как-то Бог меня миловал, хотя все время этого ждала.

— Поэт, однако, без вдохновения не может: его обязательно что-то должно волновать, он должен переживать, мучиться — увлечения у Роберта Ивановича случались?

— Такие, чтобы мне об этом известно стало, — нет, но вполне может быть… Да наверняка! — ни один ведь мужик не успокоится, пока…

Виталий КОРОТИЧ: — Вы знаете, нет, во всяком случае, по человеку всегда уровень каких-то его реакций, так сказать, ощущается. Красивые женщины Роберту нравились, но без агрессивности, без, скажем, Жениного желания все-все к рукам прибрать — он к этому относился нормально.

«СЕЙЧАС НА МОГИЛУ РОБЕРТА Я НЕ ХОЖУ — СМЫСЛА НЕ ВИЖУ»

— Вы очень красивая женщина — он вас ревновал?

— Бывало, но тоже не агрессивно.

— Вы просто повода, наверное, не давали?

— Старалась (смеется).

— Ага, вы задумались… Как-то неопределенно ответили…

— Нет, по большому счету, не давала.

— Вашей семье завидовали? Тому, что она дружная, тому, что это союз двух интеллигентных, духовно наполненных людей?

— Да, могу подтвердить.

— И в чем это выражалось?

— В шепотках всяких. Завидовали нам — это правда, потому что и о его каких-то романах никто не слышал, и про меня тоже что-то такое интересненькое сказать трудно было.

— Он вам стихи посвящал?

— Ежедневно, ежечасно.

Виталий КОРОТИЧ: — Очень много!

— Какое-нибудь из них, самое, может, пронзительное, помните?

— Я книжки вам подарю, и вы, если сможете, на досуге их прочитаете…

— Обязательно прочитаю… Все, кто Роберта Ивановича знал, говорят, что он исключительно порядочным был человеком и многим помогал, драгоценное время растрачивая, которое мог бы творчеству посвятить. Вы за это его не ругали?

— Никогда! — он считал, что это необходимо. Сколько с музеем Цветаевой бегал, сколько времени на тот же сборник Высоцкого потратил!.. У Роберта он не шел, потому что к стихам у него более высокий был счет: «Да, поется, — говорил, — а читать как стихи не выходит». Что он еще делал? За какие-то светофоры боролся (смеется) — все это время у него отрывало. Да, каких-то таких лишних забот было немало, но за все с большим воодушевлением он брался.

Виталий КОРОТИЧ: — Ничего на самом деле время не отрывает, и поэта, который может сидеть изо дня в день за столом и перышком стихи свои черкать, представить трудно. Это и есть жизнь, без которой не только стихов — ничего бы не получилось…

— Увлечения вне литературы у вашего супруга были?

— Он гравюры, открытки, эстампы — все, что старой Москвы касается, собирал (коллекция у него огромная), а еще книги всякие старые обожал — их тоже невероятно много. Все это теперь невостребованное лежит — внуки же не читают…

— И каково будущее этих коллекций?

— Ой, это моя боль, потому что научить их читать не могу: с тех пор, как сгорел дом, внуки из-под моего контроля вышли. (Старшая дочь Аллы Борисовны и Роберта Ивановича Екатерина построила на родительском участке в Переделкино дом, куда перевезла весь отцовский архив, но пожить там семья не успела — все уничтожил пожар. — Д. Г.). Раньше внуки читали — теперь нет: все эти штуки — интернет, айпад, айфон — книги им заменили.

— Как Роберт Иванович к религии относился?

— Думаю, по-коммунистически: мама у него коммунисткой была.

— Верующим, значит, он не был?

— Был атеистом.

Виталий КОРОТИЧ: — Постой, Ал, по-моему, незадолго до Робиной смерти повенчаться вы собирались — успели?

— Нет, Виталик (машет отрицательно головой) — зачем мне его было мучить?

— Он такие пронзительные стихи в конце жизни писать стал, а я помню не менее пронзительное стихотворение Андрея Дементьева, Роберту Рождественскому посвященное.

Все суета…
И вечный
поиск денег,
И трата их,
и сочиненье книг.
Все суета.
Но никуда
не денешь
Своей тоски,
протяжной,
словно крик.
Не я один живу
в такой неволе,
Надеясь
на какой-нибудь
просвет.
Мы рождены,
чтоб сказку
сделать
Болью.
Но оказалось,
что и сказки нет.

Алла и Роберт со старшей дочерью Катей, 1963 год

— Роберт Иванович в 62 года ушел — почему так рано?

— У него опухоль мозга была. В Париже операцию сделали неудачно, потом другую — на этот раз вроде бы хорошо… Стихи, белую книгу со­ставившие, после этих операций написаны, а что случилось? У него пищевод разорвался и… Как это, Виталик, называется когда разрывается что-то?

Виталий КОРОТИЧ: — Сердечный прис­туп. Я уже не врач и все забыл, но произошло это очень быстро — здесь, на даче, и до Москвы Роберт, по-моему, не доехал…

— Нет, он доехал, ему операцию даже сделали…

Виталий КОРОТИЧ: — …но спасти его врачи уже не смогли.

— К этому готовы вы не были?

— Абсолютно — он слаб был, болел, но мне казалось, что еще немножко, немножко и все наладится… На его 60-летие гости собрались — практически все, перечисленные нами люди. Я видела, что ему плохо: время от времени Роберт как-то исчезал, уходил куда-то, но все-таки два года еще держался. (Плачет). Что говорить…

— Это правда, что спустя несколько месяцев после его смерти вы на столе телеграмму нашли: «Добрался нормально. Здесь совсем неплохо. Не волнуйтесь.

Роберт Иванович с младшей дочкой Ксенией, 1974 год

Скучаю»?

— Да, это просто как удар было….

— Оказалось, телеграмма 60-х годов… Удивительная история! — а на могилу к нему часто вы ходите?

— Сейчас нет — смысла не вижу.

— Вам его не хватает?

— Очень — я все время о нем думаю.

— Мысленно иногда с ним беседуете?

— Нет — понимаю, что меня он не слышит.

— При его жизни, не сомневаюсь, все его стихи вы читали — сегодня, когда их перечитываете, они новым смыслом для вас наполнены, как откровение звучат?

— Иногда да. Некоторые…

«КАКАЯ Я СВОЛОЧЬ НЕСДЕРЖАННАЯ!»

— Кто из его бывших друзей сегодня вас, вашу семью поддерживает?

— Раз (на Виталия Коротича указывает), два (на его жену Зинаиду Александровну). Кто еще? Ну вот Володя звонит, архитектор.

Виталий КОРОТИЧ: — У Аллы и Роберта дети очень верные, дочки…

— Дети потрясающие!

Виталий КОРОТИЧ: — Зять очень помогает.

— Знаете, Иосиф Кобзон очень ко мне внимателен — по телефону всегда позвонит, спросит: «Как ты себя чувствуешь?». Он занят, он болен — я все понимаю — но неизменно на помощь готов прийти.

— У вас очень талантливые дочери — Екатерина вообще свое направление в фотоискусстве открыла: до нее никто никогда этим не занимался. (Екатерина стала известна благодаря фотопроекту «Частная коллекция» — это серия фотопортретов наших современников в образах прошлого, героями которых стали известные российские политики, актеры театра и кино, звезды шоу-бизнеса, телеведущие, спортсмены. При помощи грима, костюмов и декораций они перевоплощаются в персонажей живописных полотен великих художников прошлого: всего в проектах Екатерины Рождественской приняли уже участие более трех тысяч человек. — Д. Г.).

— Виталий Катин большой поклонник — он ее обожает! (cмеется).

Виталий КОРОТИЧ: — Китч! (cмеется).

— И еженедельник «Семь дней», где Екатерина — главный редактор, и особенно «Караван историй» — мой любимый журнал, где она свою рубрику ведет, — все это замечательно, а вы понимали, что ваша дочь задумала, когда портретную галерею свою начинала?

— Я с самого начала помочь ей пытаюсь и как-то от желтизны хотя бы в зелененькую сторону увести.

Виталий КОРОТИЧ: — Ну да, Ксения Собчак в образе Крупской…

— Ой (смеется), Ксения — это вообще…

Роберт Рождественский и Алла Киреева с дочками, 1971 год

— А чем тоже Ксения —ваша младшая дочь — занимается?

— Она о кино пишет, и очень неплохо — среди киношных всяких людей репутация у нее хорошая.

— Когда-то вы советскую власть не любили, а нынешняя свободная независимая Россия вам нравится?

Алла Киреева со старшей дочерью Екатериной Рождественской — журналисткой, переводчицей, дизайнером и фотохудожником, автором знаменитого проекта «Частная коллекция». «Я с самого начала помочь ей пытаюсь и как-то от желтизны хотя бы в зелененькую сторону увести»

— Без Путина, может, и понравилась бы, а так нет.

— Чем же Владимир Владимирович вас не устраивает?

— Ну, вы же взрослый мальчик… Чего рассказывать? — не моего он размера.

— Это правда, что, когда на юбилее Андрея Вознесенского — еще при его жизни — на сцену Пал Палыч Бородин, бывший управляющий делами Кремля, поднялся…

— (Перебивает). Откуда вам это известно?

— Работа такая…

— Пошла я краснеть…

— В общем, вы, культурная, интеллигентная женщина, не сдержались и на весь зал сказали: «Вор должен сидеть в тюрьме!»?

— Ну, не на весь зал — только на первый ряд.

— Он тем не менее услышал…

— Да? Какой стыд, а? Какая я сволочь несдержанная!

— Это вам надо было?

— Нет, ну зачем я хорошего человека обидела? (смеется).

— Вы завсегдатай Facebook, за политикой активно следите… Когда день на исходе и вы остаетесь одна, чем занимаетесь: включаете телевизор, книги читаете, в интернете сидите? Что вас сегодня волнует, о чем поздним вечером думаете?

— (Грустно). О вечности… Читаю до посинения, а когда больше уже не могу, ложусь спать.

— Какие книги сейчас на сто­ле ва­шем лежат?

— Самые разные, но как-то в последнее время в мемуары упала — они меня вполне устраивают. Только что Георгия Иванова прочитала — очень хорошая книжка, такая вкусная. Это 20-е годы, Петербург, Серебряный век — все ужасно похоже.

— Ничего нового, да?

— Да нет, они как-то посмешнее себя вели. Много еще всяких детективов читаю, чтобы от гадости, которой газеты пест­рят, отвлечься. Ну что еще сказать? Жизнь прекрасна, когда есть интернет — эта вот электронная книжечка, которая случайно сюда попала. Все хорошо!

— Какие стихи, чью поэзию нынче вы любите?

— На сегодняшний день только Коротича и Рождественского — больше никого.

— Хороший у вас вкус…

— А вы сомневались?

— Алла Борисовна, я благодарен вам за эту откровенную беседу, за то, что в гости к себе пригласили, а напоследок прошу вас самое любимое стихотворение Роберта Ивановича прочитать…

— Его любимое или мое?

— Ваше из написанного им…

— С таким голосом чтец из меня… (Берет в руки книгу и читает):

Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит
на оконном стекле.
Что-то я делал не так —
Извините:
Жил я впервые
на этой земле.
Я ее только теперь
ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь…
И по-другому
прожить обещаю.
Если вернусь…
Но ведь я не вернусь.

Киев — Москва — Киев

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter

bulvar.com.ua

Алла киреева-рождественская: «я подозревала, что многие нам с робертом завидуют. Но если бы они знали, как мы счастливы, нас, наверное, сожгли бы на площади»

Роберта Рождественского со своей женой Аллой Киреевой судьба свела в Литинституте. Алла уже училась, а Роберт перешел к ним на курс с филологического факультета Карельского университета. Его предыдущая попытка поступить в Литературный институт не увенчалась успехом. Приемная комиссия вынесла приговор: «Неспособен». Вначале столичная студентка не обратила внимания на смешного, плохо одетого парня из провинции. Но затем он сразил ее своим добрым, внимательным взглядом, спортивной выправкой (играл за сборную Карелии по баскетболу, увлекался боксом, волейболом). А главное — это женщины ценят больше всего — умом. Рождественский запросто мог часами читать наизусть практически любого поэта. Между молодыми людьми вспыхнуло чувство, которое связало их на всю жизнь. Они прожили вместе 41 счастливый год. Понимали друг друга без слов, были выше мелких искушений. История их семейной жизни достойна восхищения. Жестокую точку в этой большой любви смогла поставить только смерть Роберта. 20 июня великому поэту исполнилось бы 69 лет. «ФАКТЫ» предлагают своим читателям рассказ жены Рождественского.

Всех писателей Рождественский называл террариумом единомышленников

— С Рождественским вы впервые встретились в Литинституте. Каким тогда был Литинститут, кто в нем учился?

— В Литинституте числились сто двадцать юношей и человек пять-шесть девочек, так что на каждую приходилось достаточно кавалеров. Ребята были самые разные, в том числе и очень смешные. Попадались среди них и абсолютно неграмотные, республике выделяли места, и их посылали в Москву учиться «на писателя». Но конкурс, тем не менее, был огромный.

C Робертом мы учились на одном курсе, а потом, в один прекрасный день, что-то случилось. Сразу и на всю жизнь.

— Где вы жили после свадьбы?

— В подвале. Во дворе Союза писателей, на Воровского, 52. Там была коммунальная квартира, и в ней жили четыре семьи — пара учителей с дочкой и немолодая женщина легкого поведения, ровесница в

fakty.ua