«Сталкер». Литературная запись кинофильма (фрагменты) — Татьянин день
 |
сценарий Аркадия и Бориса Стругацких
Жена. Ведь ты же собирался работать! Тебе же обещали нормальную человеческую работу!
Сталкер (ест). Я скоро вернусь.
Жена. В тюрьму ты вернешься! Только теперь тебе дадут не пять лет, а десять! И ничего у тебя не будет за эти десять лет! Ни Зоны, и… ничего! А я… за эти десять лет сдохну! (Плачет.)
Сталкер. Господи, тюрьма! да мне везде тюрьма. Пусти!
***
Профессор. И о чем же вы пишете?
Писатель. Ой, о читателях.
Профессор. Ну очевидно, ни о чем другом и писать не стоит…
Писатель. Ну конечно. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы что… химик?
Профессор. Скорее, физик.
Писатель. Тоже, наверное, скука. Поиски истины. Она прячется, а вы ее всюду ищете, то здесь копнете, то там. В одном месте копнули — ага, ядро состоит из протонов! В другом копнули — красота: треугольник а бэ цэ равен треугольнику а-прим бэ-прим це-прим. А вот у меня другое дело. Я эту самую истину выкапываю, а в это время с ней что-то такое делается, что выкапывал-то я истину, а выкопал кучу, извините… не скажу чего.
 |
Сталкер. (…) Это — Зона. Может даже показаться, что она капризна, но в каждый момент она такова, какой мы ее сделали… своим состоянием. (…) Все, что здесь происходит, зависит не от Зоны, а от нас!
Слышен грохочущий и булькающий звук. Вода в канализационном колодце поднимается столбом, бурлит, постепенно успокаивается. В это время за кадром голос Сталкера.
Сталкер. Пусть исполнится то, что задумано. Пусть они поверят. И пусть посмеются над своими страстями; ведь то, что они называют страстью, на самом деле не душевная энергия, а лишь трение между душой и внешним миром. А главное, пусть поверят в себя и станут беспомощными как дети, потому что слабость велика, а сила ничтожна…
Сталкер пробирается по карнизу стены — видимо, плотины. Продолжается его внутренний монолог.
Сталкер. Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит. (Спускается внутрь здания, говорит вслух.) Идите сюда! (Появляются Писатель и Профессор.) Очень неплохо мы идем. Скоро будет «сухой тоннель», а там уж легче.
Писатель. Смотрите, не сглазьте.
Сталкер (шепчет). В тот же день двое… из них… шли в селение отстоящее стадий на шестьдесят… (неразборчиво) называемое… (неразборчиво) и разговаривали между собой о всех сих событиях, и когда они разговаривали и рассуждали между собой… (неразборчиво) и Сам, приблизившись, пошел с ними, но глаза их были удержаны (Писатель просыпается, смотрит на Сталкера)… так что они не узнали Его. Он же сказал, о чем это вы (вздыхает) все рассуждаете между собой и отчего вы печальны. Один из них именем….
 |
Профессор лежит с открытыми глазами и внимательно смотрит на Сталкера.
Сталкер. Проснулись? (…)
Писатель лежит в луже. С трудом встает, с него льется вода, садится на край колодца, кашляет. Встает, берет камень и бросает его в колодец. (Гудящий звук) Сидит на краю колодца.
Писатель. Вот еще… эксперимент. Эксперименты, факты, истина в последней инстанции. Да фактов вообще не бывает, а уж здесь и подавно. Здесь все кем-то выдумано. Все это чья-то идиотская выдумка. Неужели вы не чувствуете?.. А вам, конечно, до зарезу нужно знать, чья. Да почему? Что толку от ваших знаний? Чья совесть от них заболит? Моя? У меня нет совести. У меня есть только нервы. (…) Ведь я раньше думал, что от моих книг кто-то становится лучше. Да не нужен я никому! Я сдохну, а через два дня меня забудут и начнут жрать кого-нибудь другого. Ведь я думал переделать их, а переделали-то меня! Они ничего не желают знать! Они только жрут!
Профессор. А вы представляете, что будет, когда в эту самую Комнату поверят все? и когда они все кинутся сюда? А ведь это вопрос времени! Не сегодня, так завтра! И не десятки, а тысячи! Все эти несостоявшиеся императоры, великие инквизиторы, фюреры всех мастей. Эти благодетели рода человеческого! И не за деньгами, не за вдохновением, а мир переделывать!
Сталкер. Нет! Я таких сюда не беру! Я же понимаю!
Профессор. Да что вы можете понимать, смешной вы человек! Потом не один же вы на свете Сталкер! Да никто из сталкеров и не знает, с чем сюда приходят и с чем отсюда уходят те, которых вы ведете. А количество немотивированных преступлений растет! Не ваша ли эта работа?
(…)
Писатель. Да бросьте вы, бросьте! Не может быть у отдельного человека такой ненависти или, скажем, такой любви… которая распространялась бы на все человечество! Ну деньги, баба, ну там месть, чтоб начальника машиной переехало. Неосознанное сострадание еще не в состоянии реализоваться. НУ, как обыкновенное инстинктивное желание.
 |
Сталкер, до этого смотревший на Писателя с интересом, встает.
Сталкер. Да нет. Разве может быть счастье за счет несчастья других?
На полу лежит и скулит собака. В углу у стены два обнявшихся скелета. Открываются и закрываются ставни.
(…)
Сталкер. Я знаю, вы будете сердиться… Но все равно я должен сказать вам… Вот мы с вами… стоим на пороге… Это самый важный момент… в вашей жизни, вы должны знать, что… здесь исполнится ваше самое заветное желание. Самое искреннее! Самое выстраданное! А главное… главное… верить! Ну а теперь идите. Кто хочет первым? Может быть вы? (Писателю.)
Писатель. Я? Нет, я не хочу.
(…)
Профессор собирает бомбу.
Профессор. Мы собрали ее… с друзьями. Никому, как видно, никакого счастья это место не принесет. А если попадет в дурные руки… (…) Пока эта язва здесь открыта для всякой сволочи… ни сна, ни покоя.
Сталкер. Я ведь привожу сюда таких же, как я, несчастных, замученных. Им… Им не на что больше надеяться! А я могу! Понимаете, я могу им помочь! Никто им помочь не может. А я — гнида (кричит), я, гнида, — могу! Я от счастья плакать готов, что могу им помочь. Вот и все! И ничего не хочу больше (Плачет.)
Писатель. Ничего ты, Кожаный чулок, не понял. Дикобраза не алчность одолела. Да он по этой луже на коленях ползал, брата вымаливал. А получил кучу денег, и ничего иного получить не мог. Потому что Дикобразу — дикобразово! А совесть, душевные муки — это все придумано, от головы. Понял он это все и повесился. Не пойду я в твою комнату! Не хочу я дрянь, которая у меня накопилась, никому на голову выливать. Лучше уж я в своем писательском особняке сопьюсь тихо и мирно. А потом… э… А откуда ты взял, что это чудо существует на самом деле?
 |
(…)
Сталкер. Тихо как…Слышите? (Вздыхает.)
Сталкер (вздыхает). Если бы вы знали, как я устал! Одному Богу известно! И еще называют себя интеллигентами. Эти писатели! Ученые!
Жена. Успокойся!
Сталкер. Они же не верят ни во что! У них же… орган этот, которым верят, атрофировался!
Жена. Успокойся!
Сталкер. За ненадобностью!
(…)
Сталкер. Боже мой, что за люди…
Жена. Успокойся… Успокойся… Они же не виноваты… Их пожалеть надо, а ты сердишься.
Сталкер. Ты же видела их, у них глаза пустые.
Жена дает ему лекарство, гладит его, обтирает лицо платком. Он плачет, отворачивается.
Сталкер. Они же каждую минуту думают о том, чтобы не продешевить, чтобы продать себя подороже! Чтоб им все оплатили, каждое душевное движение! Они знают, что «не зря родились»! Что они «призваны»! Они ведь живут «только раз»! Разве такие могут во что-нибудь верить?
Жена. Успокойся, не надо… Постарайся уснуть, а?.. Усни…
Сталкер. И никто не верит. Не только эти двое. Никто! Кого же мне водить туда? О, Господи… А самое страшное… что не нужно это никому. И никому не нужна эта Комната. И все мои усилия ни к чему!
Жена. Ну зачем ты так. Не надо.
Сталкер. Не пойду я туда больше ни с кем.
Жена (жалостливо). Ну… Ну хочешь, я пойду с тобой? Туда? Хочешь?
Сталкер. Нет… Это нельзя…
Жена. Почему?
Сталкер. Нет-нет… А вдруг у тебя тоже ничего… не выйдет.
Жена отходит от него, садится на стул, достает сигареты. Потом идет к окну, присаживается на подоконник, закуривает и говорит, обращаясь к зрителю.
 |
Жена. … Я даже и не спорила. Я сама все это знала: и что смертник, и что вечный арестант, и про детей… А только что я могла сделать? Я уверена была, что с ним мне будет хорошо. Я знала, что и горя будет много, но только уж лучше горькое счастье, чем… серая унылая жизнь. (Всхлипывает, улыбается.) А может быть, я все это потом придумала. А тогда он просто подошел ко мне и сказал: «Пойдем со мной», и я пошла. И никогда потом не жалела. Никогда. И горя было много, и страшно было, и стыдно было. Но я никогда не жалела и никогда никому не завидовала. Просто такая судьба, такая жизнь, такие мы. А если бы не было в нашей жизни горя, то лучше б не было, хуже было бы. Потому что тогда и… счастья бы тоже не было, и не было бы надежды. Вот.
Грохочет мчащийся поезд. Дребезжат стекла. Музыка все громче, наконец, слышно, что это ода «К Радости». Затемнение. Дребезжание стекол.
Фотографии взяты с сайта http://ilovecinema.ru
За предоставление этого материала благодарим журнал «Паруслов»
В «Татьянином дне» впервые опубликовано 9 июля 2008 года
www.taday.ru
Сталкер (фильм) — Викицитатник
«Ста́лкер» — фантастический фильм 1979 года режиссёра Андрея Тарковского по сценарию братьев Стругацких, снятый по мотивам их романа «Пикник на обочине».
Писатель[править]
- Писатель: Я просто выпил, как это делает половина народонаселения. Другая половина — да, напивается. Женщины и дети включительно. А я просто выпил.
- Писатель: Вот я давеча говорил вам… Вранье все это. Плевал я на вдохновение. А потом, откуда мне знать, как назвать то… чего я хочу? И откуда мне знать, что на самом-то деле я не хочу того, чего я хочу? Или, скажем, что я действительно не хочу того, чего я не хочу? Это все какие-то неуловимые вещи: стоит их назвать, и их смысл исчезает, тает, растворяется… как медуза на солнце. Видели когда-нибудь? Сознание моё хочет победы вегетарианства во всем мире, а подсознание изнывает по куску сочного мяса. А чего же хочу я?
- Писатель: Вот ещё… эксперимент. Эксперименты, факты, истина в последней инстанции. Да фактов вообще не бывает, а уж здесь и подавно. Здесь все кем-то выдумано. Все это чья-то идиотская выдумка. Неужели вы не чувствуете?.. А вам, конечно, до зарезу нужно знать, чья. Да почему? Что толку от ваших знаний? Чья совесть от них заболит? Моя? У меня нет совести. У меня есть только нервы. Обругает какая-нибудь сволочь — рана. Другая сволочь похвалит — ещё рана. Душу вложишь, сердце своё вложишь — сожрут и душу, и сердце. Мерзость вынешь из души — жрут мерзость. Они же все поголовно грамотные, у них у всех сенсорное голодание. И все они клубятся вокруг — журналисты, редакторы, критики, бабы какие-то непрерывные. И все требуют: «Давай! Давай!..» Какой из меня, к черту, писатель, если я ненавижу писать. Если для меня это мука, болезненное, постыдное занятие, что-то вроде выдавливания геморроя. Ведь я раньше думал, что от моих книг кто-то становится лучше. Да не нужен я никому! Я сдохну, а через два дня меня забудут и начнут жрать кого-нибудь другого. Ведь я думал переделать их, а переделали-то меня! По своему образу и подобию. Раньше будущее было только продолжением настоящего, а все перемены маячили где-т
ru.wikiquote.org
Чёрствость и сила — спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому: что от… ▷ Socratify.net
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
Сдаться в начале пути — это слабость.
Неизвестный автор (1000+)
Сдаться в середине пути — это глупость.
Поэтому ты либо не начинай путь, либо иди до конца!
Сейчас такое время: человечность принимают за слабость, а сволочизм и легкую степень дебилизма — за волевой характер. Разве не так?
Доктор Хаус (1000+)
Доброта — не слабость. Доброта — редкость!
Неизвестный автор (1000+)
Истинная сила человека не в порывах, а в нерушимом спокойствии.
Лев Николаевич Толстой (100+)
Все мы сильные, пока не встретим свою слабость…
Неизвестный автор (1000+)
Большая сила в человеке, который сумеет промолчать, хотя он и прав
Марк Порций Катон (6)
Между раздражителем и реакцией стоит наша величайшая сила — свобода выбора.
Стивен Кови (20+)
Начинайте делать все, что вы можете сделать – и даже то, о чем можете хотя бы мечтать. В смелости гений, сила и магия.
Иоганн Вольфганг Гете (100+)
Не нужно принимать молчание за игнорирование, спокойствие за бездействие, доброту за слабость.
Луций Анней Сенека (100+)
В спокойствии сила.
1Q84 (Харуки Мураками) (100+)
socratify.net
Братья Стругацкие начитались китайского Лао Цзы и индийских Вед?: kactaheda — LiveJournal
«Пусть исполнится то, что задумано. Пусть они поверят. И пусть посмеются над своими страстями; ведь то, что они называют страстью, на самом деле не душевная энергия, а лишь трение между душой и внешним
миром. А главное, пусть поверят в себя и станут беспомощными, как дети, потому что слабость велика, а сила ничтожна…Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит.»
Пикник на Обочине, братья Стругацкие
Вот фильм по мотивам Стругацких «Сталкер», снятый великим советским кинорежиссером Андреем Тарковским Википедия
А вот цитаты китайского основателя даосизма Лао Цзы:
Мягкое и слабое побеждает твердое и сильное.
В центре Вашего существа у Вас есть ответ: Вы знаете, кто Вы и чего хотите
Знание себя есть мудрость, знание других есть просвещение.
Мудрец не клад. Чем больше он помогает другим, тем больше выгоды получает, чем больше дает другим, тем больше получает. Путь Небес – делать благо, но никогда не делать вред. Путь мудреца является действием, но не конкуренцией.
Мудрый человек смотрит в пространство и знает, что нет ограниченных размеров.
Настоящий путешественник не планирует маршрут и никуда не намеревается попасть. Хороший художник доверяет интуиции, которая приведет его, куда он хочет.
Будьте внимательны к своим мыслям — они начало поступков.
И еще много других интереснейших афоризмов Лао Цзы можно найти, если поискать немного…
В общем корни видите?
А теперь по поводу «Обитаемого острова» все тех же Стругацких. Википедия.
Аватары инопланетной цивилизации далекого будущего Земли:
Максим Каммерер — исследователь Группы свободного поиска (ГСП) с Земли.
Странник, он же Рудольф Сикорски — глава института перспективных разработок, законспирированный агент Совета Галактической Безопасности Земли.
Отправляются в разное время на планету, подобную ядерному продолжению нашей Второй мировой войны, иными словами — в Кали Югу по Ведам.
Вот такие вот «совпадения».
kactaheda.livejournal.com
Главное, пусть они поверят в себя и станут беспомощными, как дети. Потому что слабость велика, а сила ничтожна.Когда человек рождается, он слаб и гибок, а когда умирает — он крепок и черств.Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко — оно умирает.Черствость и сила — спутники смерти.Слабость и гибкость — выражают свежесть бытия.Поэтому что отвердело, то не победит.
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
Счастье капризно и непредсказуемо, как бабочка: когда ты пытаешься его поймать, оно ускользает от тебя, но стоит отвлечься — и оно само опустится прямо в твои ладони.
Генри Дэвид Торо (50+)
Мужчина понимает женщину только тогда, когда женщина показывает свою слабость. Когда она проявляет силу и настойчивость – мужчина конфликтует с ней, как с мужиком.
Торсунов О.Г. (1)
В жизни каждого наступает момент, когда нужно понять, что старого больше нет. Оно было там, в прошлом, а сейчас развалилось окончательно и безвозвратно. Так мы учимся отпускать время.
Мне тебя обещали (Эльчин Сафарли) (100+)
Человек умирает тогда, когда перестает меняться, а смерть — это только формальность.
Неизвестный автор (1000+)
Время не лечит и это правда! Ведь оно и не может, если мы сами носим боль внутри себя. И только когда отпустишь…, поймешь, что все заключалось в тебе.
Константин Пи (50+)
Когда я сказала ему, что не хочу его видеть, он взял и выключил свет. А ты бы просто обиделся и ушел, вот поэтому я с ним.
Анджелина Джоли (50+)
Самое приятное – это когда хорошего не ждешь, а оно берет и случается.
Неизвестный автор (1000+)
Странно, как много думает человек, когда он в пути. И как мало, когда возвратился.
Триумфальная арка (Эрих Мария Ремарк) (100+)
Не тряси зеленую яблоню – когда яблоко созреет, оно упадет само. Все происходит так, как должно быть и в тот момент, когда это нужно.
Неизвестный автор (1000+)
Принимайте всё, когда оно приходит к вам, наслаждайтесь всем, пока оно длится, отпускайте всё, когда оно должно уйти.
Нисаргадатта Махарадж (10+)
socratify.net
Читать книгу Скоморох Памфалон
Николай Лесков Скоморох Памфалон
Слабость велика, сила ничтожна. Когда человек родится, он слаб и гибок; когда он умирает, он крепок и черств. Когда дерево произрастает, оно гибко и нежно, и когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила – спутники смерти. Гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому, что отвердело, то не победит.
Лао-тзыГлава первая
В царствование императора Феодосия Великого жил в Константинополе один знатный человек, «патрикий и епарх», по имени Ермий. Он был богат, благороден и знатен; имел прямой и честный характер; любил правду и ненавидел притворство, а это совсем не шло под стать тому времени, в котором он жил.
В то отдаленное время в Византии, или в нынешнем Константинополе, и во всем царстве Византийском было много споров о вере и благочестии, и за этими спорами у людей разгорались страсти, возникали распри и ссоры, а от этого выходило, что хотя все заботились о благочестии, но на самом деле не было ни мира, ни благочестия. Напротив того, в низших людях тогда было много самых скверных пороков, про которые и говорить стыдно, а в высших лицах царило всеобщее страшное лицемерие. Все притворялись богобоязненными, а сами жили совсем не по-христиански: все злопамятствовали, друг друга ненавидели, а к низшим, бедным людям не имели сострадания; сами утопали в роскоши и нимало не стыдились того, что простой народ в это самое время терзался в мучительных нуждах. Обеднявших брали в кабалу или в рабство, и нередко случалось, что бедные люди даже умирали с голода у самых дверей пировавших вельмож. При этом простолюдины знали, что именитые люди и сами между собой беспрестанно враждовали и часто губили друг друга. Они не только клеветали один на другого царю, но даже и отравляли друг друга отравами на званых пирах или в собственных домах, через подкуп кухарей и иных приспешников.
Как сверху, так и снизу все общество было исполнено порчей.
Глава вторая
У упомянутого Ермия душа была мирная, и к тому же он ее укрепил в любви к людям, как заповедал Христос по Евангелию. Ермий желал видеть благочестие настоящее, а не притворное, которое не приносит никому блага, а служит только для одного величания и обмана. Ермий говорил: если верить, что Евангелие божественно и открывает, как надо жить, чтобы уничтожить зло в мире, то надо все так и делать, как показано в Евангелии, а не так, чтобы считать его хорошим и правильным, а самим заводить наперекор тому совсем другое: читать «оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем», а заместо того ничего никому не оставлять, а за всякую обиду злобиться и донимать с ближнего долги, не щадя его ни силы, ни живота.
Над Ермием за это все другие вельможи стали шутить и подсмеиваться; говорили ему: «Верно, ты хочешь, чтобы все сделались нищими и стояли бы нагишом да друг дружке рубашку перешвыривали. Так нельзя в государстве». Он же отвечал: «Я не говорю про государство, а говорю только про то, как надо жить по учению Христову, которое все вы зовете божественным». А они отвечали: «Мало ли что хорошо, да невозможно!» И спорили, а потом начали его выставлять перед царем, как будто он оглупел и не годится на своем месте.
Ермий начал это замечать и стал раздумывать: как в самом деле трудно, чтобы и в почести остаться и самому вести жизнь по Христову учению?
И как только начал Ермий сильнее вникать в это, то стало ему казаться, что этого даже и нельзя совсем вместе соединить, а надо выбирать из двух одно любое: или оставить Христово учение, или оставить знатность, потому что вместе они никак не сходятся, а если и сведешь их насильно на какой-нибудь час, то они недолго поладят и опять разойдутся дальше прежнего. «Уйдет один бес и опять воротится, и приведет еще семерых с собою». А с другой стороны глядя, Ермий соображал и то, что если он станет всех обличать и со всеми спорить, то войдет он через то всем в остылицу, и другие вельможи обнесут его тогда перед царем клеветами, назовут изменником государству и погубят.
«Угожу одним, – думает, – не угожу другим: если с хитрыми пойду – омрачу свою душу, а если за нехитрых стану – то им не пособлю, а себе беду наживу. Представят меня как человека злоумышленного, который сеет неспокойствие, а я могу не стерпеть напраслины да стану оправдываться, и тогда душа моя озвереет, и я стану обвинять моих обвинителей и сделаюсь сам такой же злой, как они. Нет, пусть так не будет. Не хочу я никого ни срамить, ни упрекать, потому что все это противно душе моей; а лучше я совсем с этим покончу: пойду к царю и упрошу его дозволить мне сложить с себя всякую власть и доживу век мой мирно где-нибудь простым человеком».
Глава третья
Как Ермий задумал, так он и сделал по своему рассуждению. Царю Феодосию он ни на что не жаловался и никого перед ним не обвинял, а только просился отставить его от дел. Царь уговаривал Ермия остаться при должности, но потом отпустил. Ермий получил полную отставку («отложи от себя всяку власть»). А в это же самое время скончалась жена Ермия, и бывший вельможа, оставшись один, начал рассуждать еще иначе:
«Не указание ли мне это свыше? – подумал Ермий. – Царь меня отпустил от служебных забот, а господь разрешил от супружества. Жена моя умерла, и нет у меня никого такого в родстве моем, для которого мне надо было бы стараться по своим имениям. Теперь я могу идти резвее и дальше к цели евангельской. На что мне богатство? С ним всегда неминучие заботы, и хоть я от служебных дел отошел в сторону, а, однако, богатство заставит меня о нем заботиться и опять меня втравит в такие дела, которые не годятся тому, кто хочет быть учеником Христовым».
А богатства у Ермия было очень много («бе бо ему богатство многосущное») – были у него и дома, и села, и рабы, и всякие драгоценности.
Ермий всех своих рабов отпустил на волю, а все прочее «богатство многосущное» продал и деньги разделил между нуждавшимися бедными людьми.
Поступил он так потому, что хотел «совершен быть», а тому, кто желает достичь совершенства, Христос коротко и ясно указал один путь: «Отдай все, что имеешь, и иди за мною».
Ермий все это исполнил в точности, так что даже никакой малости себе не оставил, и радовался тому, что это совсем не показалось ему жалко и трудно. Только начало было дорого сделать, а потом самому приятно стало раздавать все, чтобы ничто не путало и ничто не мешало идти налегке к высшей цели евангельской.
Глава четвертая
Освободясь и от власти и от богатства, Ермий покинул тайно столицу и пошел искать себе уединенного места, где бы ему никто не мешал уберечь себя в чистоте и святости для прохождения богоугодной жизни.
После долгого пути, совершенного пешими и босыми ногами, Ермий пришел к отдаленному городу Едессу и совсем нежданно для себя нашел здесь «некий столп». Это была высокая каменная скала, и с расщелиной, и в середине расщелины было место, как только можно одному человеку установиться.
«Вот, – подумал Ермий, – это мне готовое место». И сейчас же взлез на этот столп по ветхому бревнышку, которое кем-то было к скале приставлено, и бревно оттолкнул. Бревно откатилось далеко в пропасть и переломилось, а Ермий остался стоять и простоял на столпе тридцать лет. Во все это время он молился богу и желал позабыть о лицемерии и о других злобах, которые он видел и которыми до боли возмущался.
С собою Ермий взял на скалу только одну длинную бечевку, которою он цеплялся, когда лез, и бечевка эта ему пригодилась.
На первых днях, как еще Ермий забыл убрать эту бечевку, заметил ее пастух-мальчик, который пришел сюда пасти козлят. Пастух начал эту бечевку подергивать, а Ермий его стал звать и проговорил ему:
– Принеси мне воды: я очень жажду.
Мальчик подцепил ему свою тыквенную пустышку с водой и говорит:
– Испей и оставь себе тыкву.
Так же он дал ему и корзинку с горстью черных терпких ягод.
Ермий поел ягод и сказал:
– Бог послал мне кормильца.
А мальчик как только пригнал вечером в село стадо козлят, так сейчас же рассказал своей матери, что видел на скале старика, а Пастухова мать пошла на колодец и стала о том говорить другим женщинам, и так сделалось известно людям о новом столпнике, и люди из села побежали к Ермию и принесли ему чечевицы и бобов больше, чем он мог съесть. Так и пошло далее.
Только Ермий спускал сверху на длинной бечеве плетеную корзину и выдолбленную тыкву, а люди уже клали ему в эту корзину листьев капусты и сухих, не вареных семян, а тыкву его наполняли водою. И этим бывший византийский вельможа и богач Ермий питался тридцать лет. Ни хлеба и ничего готовленного на огне он не ел и позабыл и вкус вареной пищи. По тогдашним понятиям находили, будто это приятно и угодно богу. О своем розданном богатстве Ермий не жалел и даже не вспоминал о нем. Разговоров он не имел ни с кем никаких и казался строг и суров, подражая в молчании своем Илии.
Поселяне считали Ермия способным творить чудеса. Он им этого не говорил, но они так верили. Больные приходили, становились в тени его, которую солнце бросало от столпа на землю, и отходили, находя, что чувствуют облегчение. А он все молчал, вперяя ум в молитву или читая на память три миллиона стихов Оригена и двести пятьдесят тысяч стихов Григория, Пиерия и Стефана.
Так проводил Ермий дни, а вечером, когда сваливал пеклый жар и лицо Ермия освежала прохлада, он, окончив свои молитвы и размышления о боге, думал иногда и о людях. Он размышлял о том: как за эти тридцать лет зло в свете должно было умножиться и как под покровом ханжества и пустосвятства, заменяющего настоящее учение своими выдумками, теперь наверно иссякла уже в людях всякая истинная добродетель и осталась одна форма без содержания.
Впечатления, вынесенные столпником из покинутой им лицемерной столицы, были так неблагоприятны, что он отчаялся за весь мир и не замечал того, что через это отчаяние он унижал и план и цель творения и себя одного почитал совершеннейшим.
Повторяет он наизусть Оригена, а сам думает: «Ну, пусть так – пусть земной мир весь стоит для вечности, и люди в нем, как школяры в школе, готовятся, чтобы явиться в вечности и там показать свои успехи в здешней школе. Но какие же успехи они покажут, когда живут себялюбиво и злобно, и ничему от Христа не учатся, и языческих навыков не позабывают? Не будет ли вечность впусте?» Пусть утешает Ориген, что не мог же впасть в ошибку творец, узрев, «яко все добро зело», если оно на самом деле никуда не годится, а Ермию все-таки кажется, что «весь мир лежит во зле», и ум его напрасно старается прозреть: «кацы суть Богу угождающие и вечность улучившие?»
Никак не может Ермий представить себе таковых, кои были бы достойны вечности, все ему кажутся худы, все с злою наклонностию в жизнь пришли, а здесь, живучи на земле, еще хуже перепортились.
И окончательно взяло столпника отчаяние, что вечность запустеет, потому что нет людей, достойных перейти в оную.
Глава пятая
И вот однажды, когда, при опускающемся покрове ночи, столпник «усильно подвигся мыслию уведети: кацы суть иже Богу угожающи», он приклонился головою к краю расщелины своей скалы, и с ним случилась необыкновенная вещь: повеяло на него тихое, ровное дыхание воздуха, и с тем принеслись к его слуху следующие слова:
– Напрасно ты, Ермий, скорбишь и ужасаешься: есть тацы, иже добре Богу угожают и в книгу жизни вечной вписаны.
Столпник обрадовался сладкому голосу и говорит:
– Господи, если я обрел милость в очах твоих, то дозволь, чтобы мне был явлен хоть один такой, и тогда дух мой успокоится за все земное сотворение.
А тонкое дыхание снова дышит на ухо старцу:
– Для этого тебе надо забыть о тех, коих ты знал, и сойти со столпа да посмотреть на человека Памфалона.
С этим дыхание сникло, а старец восклонился и думает: взаправду ли он это слышал, или это ему навеяно мечтою? И вот опять проходит холодная ночь, проходит и знойный день, и наступили новые сумерки, и опять поник головой Ермий и слышит:
– Спускайся вниз, Ермий, на землю, тебе надо пойти посмотреть на Памфалона.
– Да кто он такой, этот Памфалон?
– А вот он-то и есть один из тех, каких ты желаешь видеть.
– И где же обитает этот Памфалон?
– Он обитает в Дамаске.
Ермий опять встрепенулся и опять не был уверен, что это ему слышно не в мечте. И тогда он положил в своем уме испытать это дело еще, до трех раз, и ежели и в третий раз будет к нему такая же внятная речь про Памфалона, тогда уже более не сомневаться, а слезать со скалы и идти в Дамаск.
Но только он решил обстоятельно дознаться: что это за Памфалон и как его по Дамаску разыскивать.
Прошел опять знойный день, и с вечернею прохладою снова зазвучало в духе хлада тонка имя Памфалона.
Неведомый голос опять говорит:
– Для чего ты, старец, медлишь, для чего не слезаешь на землю и не идешь в Дамаск смотреть Памфалона? А старец отвечает:
– Как же могу я идти и искать человека мне неизвестного?
– Человек тебе назван.
– Назван мне человек Памфалоном, а в таком великом городе, как Дамаск, разве один есть Памфалон? Которого же из них я стану спрашивать?
А в духе хлада тонка опять звучит:
– Это не твоя забота. Ты только скорее слезай вниз да иди в Дамаск, а там уже все знают этого Памфалона, которого тебе надо. Спроси у первого встречного, его тебе всяк покажет. Он всем известен.
Глава шестая
Теперь, после третьего такого переговора, Ермий более уже не сомневался, что это такой голос, которого надо слушаться. А насчет того, к какому именно Памфалону в Дамаске ему надо идти, Ермий более не беспокоился. Памфалон, которого «все знают», без сомнения есть какой-либо прославленный поэт, или воин, или всем известный вельможа. Словом, Ермию размышлять более было не о чем, а на что он сам напросился, то надо идти исполнять.
И вот пришлось Ермию после тридцати лет стояния на одном месте вылезать из каменной расщелины и идти в Дамаск…
Странно, конечно, было такому совершенному отшельнику, как Ермий, идти смотреть человека, живущего в Дамаске, ибо город Дамаск по-тогдашнему в отношении чистоты нравственной был все равно что теперь сказать Париж или Вена – города, которые святостью жизни не славятся, а слывут за гнездилища греха и пороков, но, однако, в древности бывали и не такие странности, и бывало, что посты благочестия посылались именно в места самые злочестивые.
Надо идти в Дамаск! Но тут вспомянул Ермий, что он наг, ибо рубище его, в котором он пришел тридцать лет тому назад, все истлело и спало с его костей. Кожа его изгорела и почернела, глаза одичали, волосы подлезли и выцвели, а когти отрасли, как у хищной птицы… Как в таком виде показаться в большом и роскошном городе?
Но голос его не перестает руководствовать и раздается издали:
– Ничего, Ермий, иди: нагота твоя найдет тебе покрывало.
Взял Ермий свою корзиночку с сухими зернами и тыкву и кинул их вниз на землю, а затем и сам спустился со столпа по той самой веревочке, по которой таскал себе снизу приносимую пищу.
Тело столпника уже так исхудало, что его могла сдержать тонкая и полусгнившая веревочка. Она, правда, потрескивала, но Ермий этого не испугался: он благополучно стал на землю и пошел, колеблясь как ребенок, ибо ноги его отвыкли от движения и потеряли твердость.
И шел Ермий по безлюдной, знойной пустыне очень долго и во весь переход ни разу никого не встретил, а потому и не имел причины стыдиться своей наготы; приближаясь же к Дамаску, он нашел в песках выветрившийся сухой труп и возле него ветхую «козью милоть», какие носили тогда иноки, жившие в общежитиях. Ермий засыпал песком кости, а козью милоть надел на свои плечи и обрадовался, увидев в этом особое о нем промышление.
К городу Дамаску Ермий стал приближаться, когда солнце уже начало садиться. Старец немножко не соразмерил ходы и теперь не знал, что ему сделать: поспешать ли скорее идти или не торопиться и подождать лучше утра. Очам казалось близко видно, а ногам пришлось обидно. Поспешал Ермий дойти засветло, а поспел в то самое время, когда красное солнце падает, сумрак густеет и город весь обвивает мглой. Точно он весь в беспроглядный грех погружается.
Страшно сделалось Ермию – хоть назад беги… И опять ему пришла в голову дума: не было ли все, что он слышал о своем путешествии, одною мечтою или даже искушением? Какого праведника можно искать в этом шумном городе? Откуда тут может быть праведность? Не лучше ли будет бежать отсюда назад, влезть опять в свою каменную щелку, да и стоять, не трогаясь с места.
Он было уже и повернулся, да ноги не идут, а в ушах опять «дыхание тонко»:
– Иди же скорей лобызай Памфалона в Дамаске.
Старик снова обернулся к Дамаску, и ноги его пошли.
Пришел Ермий к городской стене как раз в ту минуту, когда городской страж наполовину ворота захлопнул.
Глава седьмая
Насилу успел бедный старик упросить сторожа, чтобы он позволил ему пройти в ворота, и то отдал за
www.bookol.ru
Криво прочитанное Евангелие. Черствость и сила — спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия… — Credo.Press
Чему я не перестаю удивляться, так это жесткости и по-моему даже жестокости священства в вопросах, которые мне кажутся даже не второстепенными, а просто неважными. Отцы могут не причастить ребенка если он сидел на Евангелии, пришел в шортах или девочка пришла без платочка. Человека могут не допустить до Исповеди если он определенным образом не постился определенное количество дней. Я регулярно спрашиваю людей на Исповеди постятся ли они, но мне никогда не придет в голову выспрашивать у них гастрономические подробности и уж тем более на основании этих подробностей решать вопрос о готовности человека к участию в Таинствах. Лезть в чужой пост мне кажется настолько же неэтичным, как лезть со своими вопросами в чужую постель, что, кстати, тоже не редкость. Одной прихожанке я разрешил заходить в храм после работы в брюках, т.к. она почти все время работает и на работе должна быть в брюках, но на работу ходит мимо храма, а зайти боится. Короче, она разревелась и начала целовать мне руки, говоря, что еще никто из священников не был к ней так добр. Пытался анализировать священников которые живут этими запретами, но что их объединяет понять не могу. Есть среди них и старые и молодые, образованные и необразованные, долго прослужившие и недавно рукоположенные. Сдается мне, что это криво прочитанное Евангелие плюс что-то в психике…
***
Как же трудно общаться с человеком со «сложившимся мировоззрением». Абсолютная закрытость к другому опыту. Среди православных таких почему-то особенно много. Видимо перепутали догматическую правоту Церкви с собственной непогрешимостью во взглядах на жизнь. Как писал Шопенгауер: «принимают конец своего кругозора за конец света». Церковная гордыня — недуг, который приводит к распятию Христа. По-крайней мере, так произошло в Евангельском повествовании.
***
Непонятные древние одежды и священное за многие века имя Иисус помогают нашему сознанию спрятать Богочеловека опять подальше на небеса, сделать боговоплощение достоянием седой и почти сказочной древности. Тем не менее, Христос носил обычную одежду того времени, как сейчас бы он носил джинсы и футболку или брюки и пуловер. И имя Иисус тоже обычное, вроде привычного нам Пети, Коли или Борис Иваныча. Он кушал, выпивал и мог оценить хорошую шутку, не переставая при этом управлять вселенной. Но за такого Христа мы слишком боимся, а вдруг осквернится от нашей человечности. Надежнее выделить Ему священную «зону», пусть там и находится. Монофизитский соблазн так близок нашему сердцу…
И бысть ей явление ангела…
Знакомый батюшка рассказал:
Про Марию Египетскую
Она спаслась. И не просто спаслась, а достигла святости. Вершин святости. Без регулярных исповедей и причастия, без церковного богослужения, без Нового Завета, без Псалтыри, акафистников и молитвослова «Щит православной женщины», короче, без всего того, без чего нам кажется немыслимо спасаться. Был только Бог и ее стремление к нему. О чем это я? О том, что если бы из нас вычесть все то, что мы называем благочестием и что часто умудряемся ставить себе в заслугу, то что там будет в сухом остатке? Хватит ли нас хотя бы на 10-минутный живой разговор с Богом в конце которого не станет скучно? Не является ли часто наше «благочестие», нужное на своем месте, дымовой завесой скрывающей зияющую пустоту в личных отношениях с Богом?
Сталкер
Уже много лет мне хочется научиться от праздника Рождества Христова, той слабости в которой «сила Божия совершается». Не знаю кого как, а меня в грядущем празднике шокирует именно полная беззащитность Родившегося. И вот вчера пересматривал «Сталкера» и был поражен словами главного героя, прямо в тон моим мыслям перед праздником: «Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит». Слова достойные святых отцов. Будет что сказать на проповеди:)
Иерей Роман Матюков,
«РУССКАЯ НЕДЕЛЯ», 28 мая 2013 г.
credo.press