Елена Лапшина. Всякое дыхание — Православный журнал «Фома»
…Как происходит открытие поэта — когда в один прекрасный день чьи-то стихи словно бы «упадают» в твое читательское сознание и становятся частью личной судьбы? Почти всегда это неожиданность, озарение, подарок. Иосиф Бродский вспоминал, как ему открылись стихи Анны Ахматовой. Он был уже знаком и с ней самой, и с ее поэзией, но целокупно, по-настоящему, услышал ее своим внутренним слухом — возвращаясь однажды из Комарово в переполненной пригородной электричке. «Знаете, там все сдавлено, трясется темное окно, в котором отражаются пассажиры, — и тут я… услышал ее стихи. И я все понял. Как пелена с глаз упала».Нечто похожее — по ощущению — было у меня с поэзий Елены Лапшиной, уроженки подмосковного Фрязино. Ее стихи время от времени оказывались перед глазами (она и пишет всерьез всего-то лет десять), пока однажды я не раскрыл, готовясь к обзору, киевский журнал «Радуга» — как раз на ее подборке. Было это в 2007 году. И вдруг меня всего словно бы осветила ее миниатюра про улитку: «Стреляет день из солнечных баллист / над тишью монастырского придела. / Улитка мерит виноградный лист / прикосновеньем маленького тела. // В янтарной капле на ее спине / таится свет для долгих летних странствий. / И кажется, что раковины нет — / сплошное неэвклидово пространство».
Это было одним из самых необычных благодарений за красоту и мудрость Божьего мира. О религиозности стихотворения, казалось, напоминали только два слова. С тех пор я и стал постоянным и преданным читателем Елены Лапшиной, и мне радостно думать, что рядом с нательным крестом ношу подаренный именно ею образ Ангела-Хранителя…
Мы назвали подборку по заглавию ее недавнего сборника — на мой вкус, одной из самых значимых поэтических книг минувшего десятилетия. Название это, как видите, пришло из шестой строки 150-го псалма. Среди подобранных в сборнике отзывов напечатаны и проникновенные слова поэта Дмитрия Полищука — о целомудрии, смирении и внутренней силе «тихих» стихов Елены Лапшиной. Давайте услышим их вместе.
Павел КРЮЧКОВ, редактор отдела поэзии журнала «Новый мир»
Елена Лапшина
* * *
Через целую жизнь — отгордившись грехами отцов
и наделав своих, — наконец принимаю сиротство.
Чёрно-белые карточки милых моих мертвецов
в неопрятном альбоме теряют портретное сходство.
Я вас помню не так… Я за вами иду по пятам.
Вы такие, как есть, — это мой коленкор изменился.
Призакроешь глаза — и как будто проснулся не там.
И как будто не жил, а кому-то навязчиво снился.
В подмосковье весна — захолустному снегу каюк,
мать-и-мачеха прёт, и на Пасху такая отрада!..
Улетевшие птицы, ну как там обещанный юг?
А у нас тут земля проседает, корёжа ограды.
За любой недогляд плотяное пуская на слом,
землеройствует жизнь… Но порою привидится снизу,
будто небо меня задевает своим подолом —
я тихонько лечу, ухватившись за синюю ризу.
* * *
От земли поднимутся холода,
незаметно к ночи повалит снег.
Ты увидишь небо из-подо льда,
ты проснёшься рыбою, человек.
Неусыпным оком гляди во тьму,
серебристым телом — плыви, плыви…
И не думай: Это зачем Ему? —
всё, что Он ни делает — от любви.
Не ропщи, что речь твоя отнята,
не по небу ходишь, не по земли.
Если рыбе дадена — немота, —
то самим дыханьем Его хвали.
* * *
Кукареки-кукареки-курике,
в небе голуби, пескарики в реке.
Едут сани,
едут сами,
едут задом-наперёд.
Никто замуж не берёт.
Кукарекать-кукарекать-куковать.
У соседушки скрипучая кровать.
А синица —
ей не спится,
ей не спится, хоть убей —
сразу снится воробей.
Как пошла синица в гости к воробью…
А у Боженьки журавлики в раю.
В небе птицы —
голубицы,
а пескарики — в реке.
Всё у Боженьки в руке.
* * *
На даче — лепота: пионы и люпин
толкутся у стола, заглядывая в чашки.
Теплынь, а ты с утра ворчишь, и ты — любим
до каждой клеточки на клетчатой рубашке.
Смородиновый чай, кузнечики у ног,
сомлел соседский кот на плиточной дорожке.
Ты отгоняешь прочь цветочный табунок,
встаёшь из-за стола, отряхивая крошки.
И всё ещё — оса над чашкой голубой;
и всё уже — как есть, и не в чем сомневаться.
И фотку бы в альбом: «Вот это — мы с тобой…»
Но это — я и ты — в свои невосемнадцать.
И надобно опять — в прозябшее жильё —
отважиться на жизнь с повадкой постояльца —
в болезни и нужду, в безлюбие твоё, —
чтоб не пускать корней и смерти не бояться.
* * *
Всяко хищного хитрого зверя во мне излови,
облегчи не ручную поклажу — сердечную кладь.
Научи меня, Господи, той нетелесной любви:
не лицо дорогое — любить, не объятья — желать.
Зверь и впроголодь жив — не кормлю, не давала бы пить,
да сама угасаю — близнец не по крови родной.
Научи меня, Господи, так незлобиво любить,
чтобы алчущий зверь не метался по клетке грудной.
Научи меня, Господи, видеть очами любви
не своё отражение в муже — подобье Твоё,
чтоб не выло, не корчилось, изнемогая в крови,
то дитя, одичавшее с голоду, яко зверьё.
* * *
О. И.
Как речная рыба по стуже мрёт —
по любую сторону правоты
изгибайся, бейся об этот лёд,
умоляя: воздуха и воды…
Золотою сукровицей кропи
эти льды и воды угрюм-реки,
проходи насквозь, выживай, терпи,
раздирая жабры и плавники.
Чтобы после — в долгий июльский зной —
в наступившей неге и немоте
прикоснуться выструпленной спиной
ко ступне Идущего по воде.
Рисунок Марии Заикиной
foma.ru
СОЦВЕТИЕ — Елена Лапшина
ЕЛЕНА ЛАПШИНА
О СЕБЕ: 1970 г.р., родилась в подмосковсном Фрязино, с 1993 — живу в Москве.
Закончила экономический ф—т МЛТИ (лесотехнического). Работала в нефтяной промышленности.
ДВЕ КНИГИ:
1) «ВЫМАНИ АНГЕЛА» (совместно с Иванововой О.),
2) «В НЕВЕСОМОЙ ВОДЕ».
ПЕЧАТАЛАСЬ:
«Иерусалимский ж—л», «Литучеба», «Октябрь», «Арион», «Крещатик», «Кольцо А».
В ДВУХ АНТОЛОГИЯХ:
«Московская муза» и «Один к одному».
Стихи крапала с детства — потому что КРАСИВО! Писать начала примерно с 2002 года
(но стихи того периода ещё слабы). В 2002 познакомилась с Ольгой Ивановой, которая
и стала моим педагогом и большим другом.
СТИХИ
* * *
Слепо плывущей на рокот обрыва —
до водопада —
видения,
где —
с рыбами — птица,
а с птицами — рыба
в ненарушимой своей немоте.
Чая чешуйную скинуть кольчугу.
неводу на водах —
ловчему чуду,
рыбе,
ныряющей
наоборот —
в воздух, расчерченный белою тушью
тонких сетей —
в никуда —
в наготе,
чтобы потом, умерев от удушья,
просто
проснуться
неведомо где —
рыбой
в иной —
невесомой —
воде.
* * *
И в дольний мир ненадолго сходя,
как лестницами — струями дождя,
пройти в ушко тропою караванной.
И слушать, как упорствует трава,
и лебедей пускать из рукава,
и загоститься, будучи незванной.
А после, выкликая имена,
ещё не понимая, что одна,
брести обратно — в край обетованный.
* * *
Где крона вековая высока —
я, как — дитя, как —— девочка простая, —
стою, к стволу спиною прирастая,
отряхивая стопы от песка.
Корявый ствол — изранен и дуплист —
из тел и лиц сплетается, пока я,
во тьму ветвей руками проникая,
из каждой пясти испуская лист,
всё поднимаюсь лествицею той —
ни девочка, ни взрослая — иная, —
расту — простоволосая, сквозная —
и дерево сплетаю с высотой.
* * *
Бесстрашный мир до дерзких десяти
с лишайной кошкой, мучимой под лавкой,
когда не больно говорить «прости»
и бабочку прокалывать булавкой.
Где фольговые «золотца» конфет
на пять мгновений делали «богачкой».
И сразу было ясно — смерти нет,
и боль всегда становится — болячкой.
Где с каждой тварью Божьею на «ты»
(помимо взрослых — им родства не надо).
Когда боялась только темноты,
как юный Дант, ещё не знавший ада.
* * *
Песок на письмах, письма на пескe…
Зачем я здесь, куда и кем ведома…
Мне хорошо во храме или дома,
Чего прошу в мерцающем миру —
последнего объятия у края.
Я здесь живу, поденно умирая,
но, может, там — за краем — не умру.
Мне зябко перед вечной мерзлотой.
И неразборчив адрес на конвертe…
Я всё ещё чего—то жду от смерти, —
наверно, вечной жизни золотой.
* * *
А жизнь, как ни спасала — не спасла.
И в темноте — далёкий плеск весла
да огонёк — чуть движущийся — дальний.
А там — страданья вечная страда,
и эта жизнь, идущая — туда,
уже не принимает оправданий.
А тут покуда — проводы зимы,
да молодые, взмыленные — мы, —
теряя оперенье в круговерти,
ни с тем, ни с этим светом не в ладу,
пленённые, как лебеди во льду.
И нам ничто не предвещает смерти.
* * *
В заплечное время печали и бедствий
и малая неодолима тревога.
Но не убежать от себя и от Бога.
И быть для молвы безответной мишенью,
и злобиться в каждом несказанном слове.
И долго противиться крестоношенью.
И делать по долгу, а не по любови.
Но сквозь сухостой и остатнее бренье —
с упорной заботой — успеть до успенья —
проклюнется первым побегом смиренье
сквозь слёзносолёную корку терпенья.
* * *
Придет украдкой, как в воровской притон.
Слово обманет, да обличит хитон.
И целованья ласковые даря,
но среди равных не распознав Царя,
всё веселиться ночью, а поутру,
не узнавая званых на том пиру,
как во хмелю, с ухмылочкой, не в чести,
не восвояси — по миру побрести.
Вечным презорством не прозирая зги,
изнемогая: Господи, помоги,
чтоб над Фавором — блики — не облака,
чтоб не ослепнуть, глянув издалека.
* * *
Мы — в замысле — сошли не розными — родными
на терние земли из Божьего жилья,
и памятью тому — моё земное имя,
созвучно твоему: Елена — Илия.
Услышь меня, услышь, хоть я шепчу иначе,
чем Ева в райский день, обутая в росу.
Под шелестом ветвей, в неразличимом плаче,
не яблоко тебе — спасение несу.
С усладой на словах и с немощью — на деле,
не плотскости ищу, а помощи — душе.
Мне ноша тяжела, давай её разделим, —
родные — в небесах, не чуждые — уже…
* * *
Земля — к земле, и выход предрешён:
что там пигмеи — пали исполины.
А всё ж машина вывернет ковшом
разрозненные кости в комьях глины.
Раздавит череп, сплющит черепки
(так не могилы — кладбища пустели).
И неужели, смерти вопреки,
душа воскреснет в том же самом теле?..
* * *
Засяду за Псалтирь — замучает зевота
Как девочка в саду, аукаю кого—то
в душистым табаком прокуренную ночь.
И сколько ни юли, ни прячься по тенётам:
из детской позовут, напомнят о родстве.
И, кажется, пойди да встань перед киотом,
а хочется лежать в стрекочущей траве
и слушать голоса лягушечьи и птичьи,
и близиться к земле… и, Господи, прости,
мне кажется, что я живу в чужом обличьи,
а мне бы — по листу улиткою ползти.
* * *
По склону дней безропотно скользя, —
союзник всем, сдающимся без бою —
я поняла, что просто так нельзя
по мелочам беседовать с Тобою.
— Мерило всех вещей и всех мерил! —
я — лист, перо гусиное, а вроде ж
и с Моисеем ангел говорил.
Но Ты в обличьи ангела приходишь.
………………………
Разжаты руки, сны пережиты,
и я с Тобою говорю во все дни.
местоименье, мнимый собеседник.
* * *
Этот лист не летит — оторвётся и падает оземь.
И уже тяжело эту ношу держать навесу.
Отлетает моя торопливая тёплая осень.
Я стою, как осина в опавшем осеннем лесу.
……………………………………………….
……………………………………………….
И не надо уже выживать и казаться хорошей,
и смотреть в темноту со смятеньем юродивых дев.
Хорошо в наготе терпеливо стоять под порошей,
к высоте января деревянные руки воздев.
* * *
Эта жизнь, как зима, подошла тишиной золотой.
Только всё продолжаю словами, как медью, греметь я.
Все словесные люди опутаны тайной тщетой —
за «смертельные страсти» просить у Кощея бессмертья.
И, конечно, смогётся какому—то там мастаку
улучить—получить и надмирно страстей сторониться.
И найдётся игла — но в каком пустоглавом стогу.
И опять не на то — прошивать черновые страницы.
И тупиться игле, ошиваясь в невещном старье,
ждя Страдальца со Словом, а не с микрофоном — кумира.
Там — на полном ходу — на истёртом её острие
простираются степи иного — и нового — мира.
* * *
Упрямо бредущим с росой на висках,
по грудь увязающим в сонных песках
и пьющим печали песчаное пенье,
одно испытанье — терпенье, терпенье…
А время ещё никуда не текло,
и воды стояли, как будто стекло,
незримо связуя зернистые звенья —
песок в тонкостенном сосуде забвенья.
А время и не обращалось во зло,
покуда не взялся Харон за весло,
но ринулось тайно точимою брешью
слепое стремление рек к побережью,
упорство падения струй с высоты.
Но нам, обретающим рыбьи хвосты,
оно уже не приносило вреда —
пленённое время клепсидры — вода.
* * *
Тонка моя кощеева игла,
и кокон скорлупы её расколот.
я так любила тишину и холод,
и водоросли, вправленные в лёд,
как рыба, что ожить уже не может:
она мертва и больше не умрёт,
и жизнь её уже не потревожит.
Жизнь ненасытна, смерть — всегда сыта,
она — во всём, и ей легко невольно
смотреть, как умирает красота.
Смерть холодна, ей никогда не больно.
Малёк во льду — дыхание ушло,
а, кажется, вот—вот сейчас задышит…
Но тонкий взгляд, продетый сквозь ушко,
и тот, и этот свет, как нитка, нижет.
Игольное ушко, как полынья —
врата форельи — отторженье тверди.
И это тело тёплое — не я.
Я в этом всём — сама — синоним смерти.
* * *
Мне дашь ещё тридцать — к полудню, но скоро — не дашь:
прошло, пролетело — тщета-суета-камарилья.
Последняя хитрость — слегка послюнив карандаш,
оправить бровей отыгравшие ломкие крылья.
И жить терпеливо, и делать простые дела,
свой малый возок волочить из безлюдного леса.
И брать эти скорби, как лошадь берёт удила,
усвоив солёный устойчивый привкус железа.
И ждать утешенья под этой тяжёлой рукой, —
за слёзы по нашей тщете даже Бог не осудит —
где только тупое терпенье приносит покой, —
хотя бы немного покоя, раз счастья не будет.
* * *
Всяко хищного хитрого зверя во мне излови,
облегчи не ручную поклажу — сердечную кладь.
Научи меня, Господи, той нетелесной любви:
не лицо дорогое — любить, не объятья — желать.
Зверь и впроголодь жив — не кормлю, не давала бы пить,
да сама угасаю — близнец не по крови родной.
Научи меня, Господи, так незлобиво любить,
чтобы алчущий зверь не метался по клетке грудной.
Научи меня, Господи, видеть очами любви
не своё отражение в муже — подобье Твоё,
то дитя, одичавшее с голоду, яко зверьё.
* * *
Вот и жизнь подошла, всё сминая, корчуя, корёжа,
и уже не уснуть во девичьем хрустальном гробу.
Эта плоть отойдёт, как лягушечья дряблая кожа,
потому и живу, будто землю руками гребу.
Мне ещё полпути, я, наверно, ещё подожду всех, —
грянет конница тут, прянет там многокрылая рать.
Достоверно одно — яко мытаря ждут на воздусех.
А на облацех ждут ли? — и страшно уже умирать.
на середине мира
соцветие
город золотой
СПб
Москва
новое столетие
seredina-mira.narod.ru
Рифмы жизни. Елена Лапшина — Радио ВЕРА
Поделиться
Пион, акварель. Автор: Рындин, Евгений Александрович.
Поэт Иосиф Бродский однажды вспомнил, как ему открылись стихи Анны Ахматовой. Он был уже знаком и с ней самой и с её поэзией, но по-настоящему, услышал её – своим внутренним слухом – возвращаясь как-то от неё из Комарово, в переполненной пригородной электричке. «Знаете, – рассказывал он, – там всё сдавлено, трясется тёмное окно, в котором отражаются пассажиры, – и тут я… услышал её стихи. И я всё понял. Как пелена с глаз упала».
Нечто похожее – по ощущению – было у меня с поэзий Елены Лапшиной, уроженки подмосковного Фрязино. Её стихи время от времени оказывались перед моими глазами, пока не встретилась миниатюра про садовую улитку, которая словно бы высветила меня всего изнутри:
Стреляет день из солнечных баллист
над тишью монастырского придела.
Улитка мерит виноградный лист
прикосновеньем маленького тела.
В янтарной капле на ее спине
таится свет для долгих летних странствий.
И кажется, что раковины нет –
сплошное неэвклидово пространство.
Это было одним из самых необычных благодарений за красоту и мудрость Божьего мира. О религиозности стихотворения, казалось, напоминали только два слова…
Сборник стихотворений Елены Лапшиной, одна из самых значительных, на мой вкус, книг вышедших в начале нового века, – называется «Всякое дыхание». И это название, как мы видим, пришло из шестой строки 150-го псалма.
От земли поднимутся холода,
незаметно к ночи повалит снег.
Ты увидишь небо из-подо льда,
ты проснёшься рыбою, человек.
Неусыпным оком гляди во тьму,
серебристым телом – плыви, плыви…
И не думай: Это зачем Ему? –
всё, что Он ни делает – от любви.
Не ропщи, что речь твоя отнята,
не по небу ходишь, не по земли.
Если рыбе дадена – немота, –
то самим дыханьем Его хвали.
Елена Лапшина, из книги «Всякое дыхание», 2010-й год
В начале 2000-х годов поэт Дмитрий Полищук писал о стихах Лапшиной в «Новом мире»: «Она – “тихий” автор, если понимать под этим не отсутствие темперамента, а сдержанность и прозрачность слога. Её стихи отличаются удивительным для современной поэзии целомудрием, смирением и внутренней силой. Причем во всем этом не поза – чувствуется реальное жизненное делание, живая “душа”».
…И глохнет тишина от голосов утиных,
и пахнет первачом опавший прелый лист,
холодная роса висит на паутинах,
и яблочный послед скуласт и мускулист.
Тончает и сквозит всё зримое воочью,
но хочется ещё отодвигать итог,
и рано засыпать, и просыпаться ночью,
и слушать между стен мышиный топоток.
До ветхости носить простые плоть и платье,
и Бога не гневить, и бровь не гнуть дугой.
Надломленный ломоть, ездок на самокате –
я всё ещё пылю, топчусь одной ногой.
Елена Лапшина, из стихотворения «Я знаю эту хворь на грани невозврата», книга «Всякое дыхание», 2010-й год
radiovera.ru